молчания он опять начал петь, созерцая сквозь дымку москитной сетки утренний сон моей единственной законной супруги Летисии Насарено, похожей на кита на отмели, поднимайся, пел он, уже шесть восхитительных часов утра, море на своем месте, жизнь продолжается, Летисия, непредсказуемая жизнь единственной женщины, которая добилась от него всего, кроме сущего пустяка: просыпаться с ним в одной постели, по завершении последней любви он уходил, вешал лампу на случай бегства под притолоку своей старой холостяцкой спальни, запирался на три замка, три засова, три щеколды, валился на пол лицом вниз, одетый, один, как каждую ночь до тебя, как каждую ночь без тебя, пока не заснул последним сном одинокого утопленника, а после дойки возвращался в твою комнату, пропахшую зверем в темноте, чтобы и дальше давать тебе всё, что пожелаешь, гораздо больше, чем неизмеримое наследство его матери Бендисьон Альварадо, гораздо больше, чем люди когда-либо мечтали заиметь, и не только ей, но и всем ее неиссякаемым родичам, которые прибывали с самых захолустных островков в россыпи Антил, и все их имущество составляла собственная шкура, а все титулы – фамилия Насарено, тертое семейство, бесстрашные мужчины и снедаемые алчностью женщины, они отхватили себе монополию на соль, на табак, на питьевую воду, на всё, чем раньше он одаривал командующих разных родов войск, чтобы не зарились на большее, Летисия Насарено потихоньку передала монополии родичам, пользуясь приказами, которых он не отдавал, но согласился, ладно, он прекратил варварские казни посредством четвертования дикими конями и попробовал ввести в дело электрический стул, который ему когда-то подарил командир оккупационных сил, чтобы мы приобщились к самому цивилизованному способу умерщвления, посетил жуткую лабораторию в портовой крепости, где выбирали самых изможденных политзаключенных, чтобы на них тренироваться в управлении троном смерти, каждый разряд поглощал электроэнергию всего города, мы точно знали, когда проходил очередной смертельный эксперимент, свет внезапно гас, мы в потемках ловили воздух ртом, устраивали минуту молчания в портовых борделях, выпивали за упокой души приговоренного, и не раз, потому что большинство жертв, запекшихся и дымящихся, будто бифштексы, не умирало сразу и подвывало от боли, пока кто-нибудь не сжаливался над ними и не пристреливал после нескольких неудачных попыток подряд, для тебя все что угодно, Летисия, для тебя он освободил заключенных, разрешил вернуться своим врагам и издал великодушный указ о том, что никого нельзя наказывать за инакомыслие и преследовать за личное мнение, поскольку в разгар своей осени пришел к глубокому убеждению: даже самые ожесточенные его противники имеют право наслаждаться таким же умиротворением, как наслаждался он безмятежными январскими вечерами в компании единственной женщины, заслужившей священное право видеть его в рубашке и трусах, видеть его огромное яичко, позолоченное светом луны на террасе президентского дворца, вместе они созерцали в дождливом саду загадочные ивы – подарок, который под Рождество им прислали цари Вавилонские, – нежились в осколках солнца, пробивавшихся сквозь стену воды, любовались Полярной звездой, зацепившейся за ивовую крону, познавали вселенную в передачах из радиолы, прерываемых издевательским хохотом бродячих планет, ежедневно слушали очередную серию радиосериала прямиком из Сантьяго-де-Куба, отчего всякий раз начинали тревожиться, а будем ли мы живы завтра, чтобы узнать, как они там утрясут свои неурядицы, перед укладыванием в постель он играл с ребенком и учил его всему, что только можно знать об обращении с оружием, поскольку из всех человеческих наук лучше всего владел этой, а вот совет дал сыну всего один: никогда не отдавай приказа, если не уверен, что его выполнят, – и заставил затвердить, чтобы ребенок никогда не забывал: единственная ошибка, которую не должен допустить облеченный властью человек, – отдать приказ без стопроцентной уверенности в исполнении, совет, скорее, тертого жизнью деда, чем мудрого отца, совет, который его сын не должен был забывать никогда, даже если ему суждено было прожить столько же, сколько прожил отец, внушал он ребенку, пока готовил его, шестилетнего, к первому в жизни собственноручному выстрелу из пушки; зловещим грохотом этого выстрела, как нам показалось, был вызван жуткий сухой шторм с вулканическими громами и молниями, прилетевший из Комодоро-Ривадавия полярный ветер, который наизнанку вывернул все внутренности моря и поднял в воздух цирк шапито, разбитый в бывшем рабовладельческом порту, мы выпутывали из неводов слонов, вылавливали из моря утопленников-клоунов, снимали с трапеций жирафов, заброшенных туда яростью бури, которая чудом не унесла в открытое море судно, шедшее за грузом бананов, на каковом судне спустя несколько часов прибыл к нам юный поэт Феликс Рубен Гарсиа Сармьенто, в недалеком будущем прославившийся под псевдонимом Рубен Дарио, по счастью, к четырем часам буря утихла, промытый воздух наполнился летучими муравьями, и он выглянул в окно спальни и увидел под крылом припортовых холмов накренившийся на правый борт белый кораблик со спущенными парусами, который спокойно дрейфовал в заводи вечера, очищенного серой шторма, увидел капитана на мостике, капитан руководил сложным маневром в честь знаменитого пассажира в сюртуке темного сукна и двубортной жилетке, про которого он никогда не слышал, пока в следующее воскресенье Летисия Насарено не попросила о немыслимом: сопровождать ее на поэтический вечер в Национальном театре, и он не моргнув согласился, ладно. Мы три часа кряду, ни на миг не присев ждали в душном партере, задыхаясь в парадных нарядах, надетых по особому распоряжению в последний момент, и вот наконец грянул национальный гимн, и мы зааплодировали и обернулись к ложе с гербом родины, и нашим взорам явилась упитанная невеста в шляпе с загнутыми перьями и вечернем песцовом боа поверх платья из тафты, и села, не поприветствовав публику, рядом с инфантом в вечерней форме, который ответил на аплодисменты, сжав лилейные пустые пальцы атласной перчатки в кулак, потому что так, по словам матери, поступали принцы былых времен, и больше никого мы в президентской ложе не увидели, но все два часа выступления мучились уверенностью, что он там, чувствовали его незримое присутствие, он радел о нашей судьбе, чтобы ее, чего доброго, не разбередил беспорядок поэзии, отмеривал любовь, определял степень и цель смерти в темном углу ложи, откуда, не будучи увиденным, видел плотного минотавра, чей голос, подобный молнии над морем, беспардонно вырвал его с корнем из пространства и времени и оставил плавать в громе золотом громких труб арок победных Марсов и Минерв к вящей славе, ему не принадлежащей, господин генерал, он увидел героев-атлетов штандарты знамена псов грозного мщенья коней чьи копыта и громки и грубы и копья и шпаги в руках паладинов в султанах на касках, которые несли, захватив, чужеземное знамя, чествуя оружие, ему
