Вы можете спросить: каким же образом я, прирожденный речник, оказался в мостостроителях?
Очень просто. Кто никогда не бывал в Красноярске, может быть, только тот и не знает, как в нем каждому человеку хочется, чтобы мост был скорее построен. Вы представьте: громадина город, и как раз пополам Енисеем разрезан. Ну, летом еще так и сяк, наводится понтонный мост, зимой превосходный мост дед-мороз сооружает. А весной и осенью, в ледоход и рекостав? Да прибросьте еще половодье, когда Енисей мечется в берегах, не то что понтонный — железнодорожный мост готов сорвать и унести! Лихо в эти поры людям, которым нужно перебираться с одного берега на другой. А грузы? Важные, неотложные. Как доставлять их? Му;´ка!
Словом, когда стало известно, что правительством деньги на постройку моста Красноярску отпущены и что специалисты-мостовики приедут, а рабочих город должен выставить своих, поднялось прямо невообразимое, всем захотелось пойти на это строительство.
Не знаю в точности, сколько было подано заявлений в горком комсомола вообще, но комсомольцы с нашего теплохода «Родина» подали заявления все до единого. По совести сказать, я сначала поколебался. От привычного теплохода больно отрываться. Но подумал: «Ничего, ненадолго». К тому же дело было в начале зимы, когда Енисей к себе еще так сильно не тянет. И самое главное, Маша сказала: «Костя, я советую, коллектив у вас очень хороший, зачем вам раскалываться? Работать ты будешь все равно на любимой реке. Но уже в каком-то новом качестве. Это неплохо. Увидишь Енисей не только глазами матроса». Может, она не совсем такими словами сказала, но с этим именно смыслом. А когда жена дает совет, вы сами знаете, все остальное уже не имеет никакого значения. И я тоже написал заявление.
А через два дня после этого наш бригадир Васи Тетерев объявил: «С понедельника на мост выходим, ребята. В горкоме про нас сказали: эти, мол, не подведут. Ну, я думаю, от себя к этому добавлять нечего, мы люди сознательные. Мне очень не хочется, чтобы на новой работе кто-нибудь из наших ударил в грязь лицом. Каждый из нас требовательно и строго должен следить за собой. И поэтому я даже не прибавлю: следить за поступками, за поведением своих товарищей. Кажется, по Гегелю: если каждый человек будет поступать всегда хорошо сам, хорошо поступать будут все люди. Может быть, это и не Гегель сказал. Тогда еще лучше. Важна сама логика. В чем я не прав, ребята?»
Мы сказали Васе Тетереву, что он прав во всем, но следить мы будем и каждый за собой и за поступками, за поведением своих товарищей и что на новой работе мы тоже не опозорим своей рабочей чести.
Вот так мы и стали на время мостовиками, «старая гвардия», ребята с теплохода «Родина»: сам Вася Тетерев, я, Тумарк Маркин, Володя Длинномухин и Петя, Петр Фигурнов. Называю я их здесь не но паспорту — так, как среди нас прозвания им сложились. Напомню. Володе Мухину за его высокий рост дали прозвище Длинномухина. За Фигурновым сохранили Петра с обязательной прибавки Пети, потому что товарищ Фигурнов имени Петька совершенно не терпит. А из Марка Тумаркина даже и не мы, а скорее он сам себя Тумарком Маркиным сделал.
Вместе мы всю зиму работали, для второй от левого берега опоры кессон устанавливали, а установив, в дно Енисея вкапывались, врубались. Вместе, как начался ледоход, и в отпуск пошли. Собственно, пошли все, кроме меня. Потому что варить манную кашу, даже для родного сына, — это не отпуск, а работа, и самая тяжелая, похуже, чем в кессоне.
Правда, помочь мне иногда заходит одна знакомая — бывший почтовый агент с теплохода «Родина» Королева Шура. Но… Вот в этом, собственно, вся и штука…
Глава вторая
Тридцать пять копеек на счастье
К мороженому или, скажем, к безалкогольным напиткам люди относятся по-разному. Одни в них ценят прохладу, другим нравится свой, особенный вкус любимого сорта мороженого или фруктовой воды, третьи связывают воедино вкус и прохладу, а четвертые и вкуса не понимают и прохлады не ищут, а все-таки, окажись только деньги в кармане, моментально истратят на эти самые штуки.
Четвертой категории — Ленька. Мороженое он способен есть и в сорок градусов жары и в сорок градусов холода, только бы язык не примерз. Молочное, сливочное, шоколадное, ягодное — для него не имеет значения. То же самое и с фруктовой водой. Никакой для него разницы между клюквенной и мандариновой, наконец, даже обыкновенной газировкой без сиропа, пятак за стакан. Было бы на языке мокро. И если тут он в чем-нибудь и разбирается, так только в цене. Как-то, первоклассника еще, спросил я его: «Ленька, что вкуснее — сто граммов сливочного мороженого или двести ягодного?» Ленька прикинул на пальцах, а у самого рот до ушей. «Хитрый ты, — говорит, — конечно, двести граммов ягодного». Я говорю: «А если того и другого одинаково, по двести?» Тут он подольше подумал: «А за чьи деньги?» Говорю: «За собственные». Он: «Тогда все одно ягодное». Я опять: «Ну, а за чужие деньги какое вкуснее?» Ленька хохочет, свистит беззубым ртом, готов разорваться от смеха: «Что я, дурак, что ли? За чужие я хоть сколько и хоть какого могу съесть!»
Маша в этом смысле человек третьей категории. Зимой она мороженое ест только в театре, немножко, и всегда просит: «Костя, возьми, если есть, пломбир с орехами», Даже в самую зверскую жару для фруктовой воды у нее норма — один неполный стакан. Любимая вода — «Юбилейный напиток». Пьет Маша маленькими глотками. Подымет стакан, посмотрит на свет и снова отопьет глоточек. Мороженое любит есть из вафельного стаканчика и ненавидит завернутое в бумажку, когда от жары оно плавится и по пальцам течет.
А я сразу, залпом все! Мороженое у меня летит в четыре глотка и тает уже в самом желудке! Воды — пока Маша стакан — я полторы бутылки выпиваю: одну законную свою, а еще половину — остаток от Машиной. Если жажда меня одного прихватит, сразу беру две бутылки. Словом, кроме жары и жажды, нет никакой другой силы, которая бы потянула меня к мороженщице или к ларьку с надписью «Воды». И спрашиваю я всегда только: «Дайте что похолоднее».
Второй категории в нашей семье нет. К ней вернее всего, пожалуй, подходит Королева Шура. Сладости — все равно, конфеты, печенье или мороженое — на зубы она ни за что не возьмет. Будет сосать целый час одну конфету, а мороженое облизывать, пока крепость свою оно держит. Это я примечал, когда еще вместе с ней на теплоходе «Родина» плавал, это осталось у нее и теперь. И хотя я не видел Шуру, можно сказать, полных четыре года, с того самого рейса, когда ее за нечестную проделку с фальшивой почтовой посылкой с работы сняли, мне сразу припомнилась ее привычка сосать конфеты, когда она…
Впрочем, об этом надо по порядку.
Маша только что уехала в Москву. Ольга Николаевна — в Железноводск. Ленька ушел в школу на консультацию — четверку по алгебре себе обеспечивать. Ну, а я остался, сами видели, один при Алешке.
Дело к вечеру. Позарез надо в магазин, но Ленька куда-то запропастился, а мне от Алешки отойти никак невозможно: орет, требует, чтобы ему пальцами козу показывали, в колокольчик звонили или в ладушки с ним играли.
И вот сижу я с козой этой самой; вдруг, наконец, появляется Ленька. И бегом — прямо туда… ну, вы сами понимаете, дело житейское… Выходит скучный. Вернее, не столько скучный, сколько в лице у него серьезность особенная, будто парень планету Нептун открыл. Пригляделся я: не живот у него, а бочонок. Подпоясаться ремня не хватает, он его просто за концы держит. Похоже, будто на бочонке обруч лопнул.
Спрашиваю:
— Что с тобой, Ленька?
— Ничего, — говорит. — Так…
И опять — шмыг обратно в ту же комнатку!
Замечаю: самый конец ремня теперь уже в пряжку продет.
— Слушай, — говорю, — да что с тобой? Ты заболел, что ли?
— Нет…
— Ну, тогда сбегай скоренько в магазин, манки купи для Алешки. Я по ошибке всю, какая была, сразу в кастрюлю ухнул. Вон, в комок скипелась, хоть долотом ее долби. Колокольчиком парня долго не займешь, ему кашу подай. Ну, прихвати там и для нас с тобой, не знаю чего, может, соленого омуля? Картошку сварим, с омулем — превосходно. Шагай.
— Ладно, — говорит Ленька, — это я с удовольствием. Мигом.
И действительно мигом. Только не в «Гастроном», а прежним маршрутом.
Подождал я его. Глянул опять на ремень. До нормы еще сантиметров двадцать.
— Ну, вот что, Ленька, — говорю, — все ясно. Время не терпит. В «Гастроном» я уж сам лучше сбегаю. Тебе, вижу, все равно из дому никак не уйти. Только ты вкратце мне объясни: с чего это фигура у тебя так изменилась?
— Да газировки, — говорит, — немного много попил. С сиропом. С двойным. Брусничным.
— Так. Интересно. Сколько же поместилось?
Помялся Ленька.
— Н-не знаю… Вроде четырнадцать.
«Ловко, — думаю. — Четырнадцать с двойным сиропом. Безалкоголик несчастный! И как его не разорвало на месте?»
