Пелагея спустила курок, закричала, закрыла глаза. Когда за дымом утихло эхо выстрела, разглядела спокойную зелень веток. Ветки чуть покачивались. И пожалела, что не видела, как рухнула на землю тяжелая медвежья туша.
Глупый медвежонок, хлопал ресницами, уткнулся в ноги Пелагеи, царапая лапой сапоги, терся боком, скулил.
Необъяснимая жалость до слез хлынула в грудь, ударила по сердцу, сжала, подкатила к горлу, забивая дыхание.
Охотница пошла прочь, осторожно ступая на папоротники, раздвигая руками свесившиеся до земли дремучие с мохом метелки тонких высоких елей; отошла далеко, и тогда ей стало стыдно самой себя и жалко самое себя. Огляделась вокруг. И вдруг бросилась бежать, продираясь сквозь чащобу, зримо отмечая костянику как точки огня под ногами, воздушные бледнолапчатые огромные папоротники — будто с другой планеты, кедровые прошлогодние шишки, как круглые камешки, рассыпанные по траве, на пнях, на коряжинах, у красных стволов-столбов, прямые стебли саранки с пышными шляпками, ножевые листья тройчатого лесного лука… Тайга прихлынула к глазам, к лицу остро пахнущей зеленью и прелью, вся тяжелая бахрома из цветов, трав, ветвей, стволов, пней, переплетенных с жесткой сухой падью, обломанной временем и буреломами. Сучки коряжин и стволов навстречу — норовят в глаза! Сбивала их кулаком и рушила плечом, бежала, раскрасневшись, задышавшись, чувствуя где-то в глуби тайги ровный шум.
Это не ветер — это дышит тайга, и гуляют над ней холодные ветра в небе.
Бежала долго, выхватывая из патронташа патроны, загоняла в ружье и стреляла вверх в крышу, стреляла, освобождаясь от грусти, от усталости, и ревела по-бабьи — откровенно и громко, как большой ребенок, бежала долго, пока не увидела над собой небо.
И вдруг ей стало страшно, впервые страшно оттого, что она одна в тайге, наедине с собой, и медвежата одни в тайге, один подстреленный. Словно две какие-то враждебные необъяснимые силы находятся рядом к вдали друг от друга и только теперь свободны от необходимости убивать в защищаться. Вспомнила, как она, гневная от недельной неудачи, когда впервые пришла с ружьем в тайгу, убила молодого медведя с медведицей и радовалась этому, радовалась своей силе. А теперь — оскорблена необходимостью убивать, да и не женское это дело! Она всегда думала, что идет в тайгу с ружьем как на работу — добывать свой хлеб… Вот и Мухин однажды назвал ее добытчицей.
Дождик давно перестал, потому и не стало слышно шума высоко в верхушках деревьев, только поворачивались ветки и листья — это сверху шлепались в траву большие серебряные капли влаги.
Над землей, меж сосен и берез плыла испарина, поднимался розовый парок над болотцем в низине.
Пелагея взошла на высокую желтую полянку — небо раздвинулось, а тайга внизу стала плотнее и меньше, видна далеко, далеко…
Кулаком растерла щеку и остановилась. Стало легко — будто помолодела. Словно в душе просторнее или она освободилась от чего-то. Радовалась острому чувству свободы, дышала жадно, высоко поднимая и опуская грудь.
Все стало само по себе: и эта раздвигающаяся голубая глубина неба, и родная надоевшая деревня, в которой прожито сорок лет, рядом с хитрыми соседями, пьяными и грубыми мужиками и злым шепотом баб, и забота — сын, и вся жалость и ненависть к нему двадцать лет, и тайга — огромная с травами, соснами и камнями. Все стало само по себе. А она — Пелагея — сама по себе, и совсем никому не нужны ее жалость к убитой медведице и медвежатам, и эти ее — Пелагеи — удивление и восхищение от первой встречи со зверем не как с врагом. И ей показалось, что уже она не сможет больше ни убивать, ни рожать, ни любить, ни ненавидеть. Прошли годы, молодость, сгорело от вдовьей тоски сердце, а жизнь продолжается, и на душе сейчас — светло, легко и ничего не жаль. Поняла: она свободна — а значит, сильна! — и может все видеть, все знать, быть в душе всему хозяйкой — хозяйкой тайги, деревень, озер, каждой травинки, каждой ягоды, хозяйкой самой себе, сыну и всей своей и чужой жизни.
4
Брела усталая, опустив плечи, задумавшись. Тайга раздвинулась, поредела — неба много. Солнце купалось в сухих желтых травах полян, и в этих травах было горячо. Сонно жужжали невидимые пчелы. Жесткие кусты дикого вишняка оттопырили железные ветки вверх, и совсем не было тени.
Пелагея искала воды. Глоток из родника — и можно уснуть до синего вечера. Шла лысым ельничком мимо меловых глыб под открытым и темным от духоты небом. Полдень гас. На белые скалы с березняком в расщелинах больно было смотреть — будто смотришь на солнце. Желтая поляна с черными гаревыми елками кончалась каменным обрывом. Там, в сумрачной низине, дрогли от болотного холода густые осины с голубыми стволами и от ветерка темные зеленые тени качались на высокой траве. Отсюда тянуло сыростью, и на душе становилось грустно. А рядом на горбу оврага поднимались над осинами высокие шершавые сосны. Розовые гранитные плиты выглядывали из-под корней как раскаленное остывающее железо.
Пелагея перешла древнюю заброшенную дорогу, проросшую вдоль колеи зелеными полосами травы, лопуха и подорожника. В овраге она отыскала родник, опустилась перед ним на колени и, подумав немного, припала горячими губами к синей, пахнущей ледком влаге и забыла о медведице, о тайге, о деревне и о сыне. На дне блестела галечка — будто отражалась небесная серебряная звездочка, холодные живые струи шевелили ржавые камешки. Какой-то белый лепесток плавал сверху по синему стеклу и не хотел остановиться. Пила — будто глотала лед. Холод родниковой влаги ломил зубы. Защемило растрескавшиеся от зноя губы. Пила, обжигаясь короткими глотками, а когда напилась, отпрянула от родника и, довольная, засмеялась, вытянула ноги. В груди — прохлада, на душе — легко.
Вдруг увидела над травой лицо человека — мужчины. Он шел быстро, раздвигая травы руками, будто плыл, загадочно улыбаясь. Увидела, вздрогнула, и сразу ее охватило любопытство, радость, страх и тревога. Так бывает, когда неожиданно встречается человек с человеком один на один в тайге.
Пелагея встала, вскинула ружье. Человек предупредительно поднял руку.
— Я пришел на выстрел, — громко сказал он, остановившись, и устало положил тяжелый рюкзак в траву.
Он смотрел ей прямо в глаза, думал о чем-то своем, и Пелагея успела отметить, что глаза у него молодые, хотя все лицо его заросло щетиной, образуя на скулах светлую пушистую бородку и что ему лет за тридцать.
— А кто ты?
— Прохожий, — ответил он и усмехнулся.
Усмешка не понравилась Пелагее, и она грубо крикнула:
— Знамо, не медведь. Откуда? Что в тайге делаешь?
— А ты… — Он уважительно оглядел ее мужскую одежду и добавил удивленно, звонким мальчишеским голосом: — Баба! По глазам вижу, — и засмеялся, и стал медленно подходить.
Сброшенный рюкзак тяжело шлепнулся на траву, и в нем загремели камни. Сапоги перебросил через плечо и выпрямился, вздохнул, будто именно ее он искал и вот наконец-то нашел, или пришел к тому месту, которое долго не мог найти. Пелагея отступила — ружье направилось ему в грудь. «Глаза у него голубые», — отметила она. Прохожий нахмурился:
— Убери палку! Не съем! Вот документ, — он постучал себя по сердцу и кашлянул. — Геолог я… заблудился.
Пелагея опустила ружье, и, все еще не веря ему, насмешливо растянула:
— Ге-о-лог! Сколь плутаешь?
— Четыре дня… и спички кончились. Не могу выйти на Суеват-Пауль. Там наша база. Болота не пускают. Дымов моя фамилия. Геолог Дымов… — Сел, обхватил колени руками, прислонился спиной к сосне.
— Болота… — как бы для себя проговорила Пелагея и всмотрелась в его русоволосое, грубо-загорелое коричневое лицо со светлой пушистой бородкой, окружавшей плотные, толстые, почти алые губы, с облупленным носом, выпуклым красным расцарапанным лбом, искусанным комарами.
Ей так стало жаль его, что захотелось погладить Дымова по щеке, но она побоялась сделать это.
— Эк тебя приморило… Есть хочешь… Давай-ка костер, — сказала она сама себе и, собрав охапку хвороста и валежин, раздула пламя. Повесила котелок на треногу, насыпала крупы, достала из заплечного мешка сухую воблу и бутылку самогона. Услышала — Дымов посмеялся над собой:
— Искал марганец — нашел железо.
Она заметила, как он хорошо улыбнулся и закрыл глаза.
— Кому его, железо-то? — спросила охотница равнодушно, сожалея, что ходят люди в тайгу за такими пустяками.
— Рудник разобьем. Город поставим. Сейчас партия двигает промышленность на Восток в Сибирь и на Север. И в вашу тайгу тоже!
«Веселый», — одобрила Пелагея геолога и предложила ему самогона:
— На-ка, милый! Для согрева берегу.
Дымов отпил глоток:
— Фу, мерзость какая!.. — Сплюнул.
— А ты не ершись. Пей знай. Сама варила.
