Львов мне сказал, что по соглашению с Терещенко и Некрасовым он хочет просить редакции всех газет не печатать этого сообщения, так как иначе это повредит делу расследования, и он спросил меня, согласен ли я с этим. Я ответил, что вполне согласен, и не только потому, что это оглашение повредит делу раскрытия сношений Ленина с германским штабом, а потому, что считаю документ этот явно вздорным и опубликование его, по-моему, принесет в конце концов больше вреда правительству, чем большевикам. Терещенко и Некрасов стали убеждать меня в том, что я недооцениваю значение сообщения Ермоленко, которое дало им возможность проследить пути, по которым Ленин ведет сношения с германским штабом, и подготовить арест на границе Финляндии посредника, везущего документы, бесспорно устанавливающие роль Ленина как агента германского штаба. Я им ответил, что, впервые узнав об этом деле, я не имею в настоящий момент возможности входить в его подробное обсуждение, но что, во всяком случае, мне кажется совершенно невероятным, чтобы германский агент, едущий в Россию для сношений с Лениным, вез с собой документы, устанавливающие роль Ленина как агента германского штаба. Кн. Львов тем временем дал знать редакциям газет, что правительство просит их не печатать полученного ими сообщения от Панкратова и Алексинского.
Вернувшись в Таврический дворец, я сообщил Чхеидзе о моем разговоре с членами правительства. Чхеидзе со своей стороны рассказал мне, что за это время к нему явился очень взволнованный Сталин, сказавший ему, что ЦК большевистской партии получил из «Новой жизни» документ, присланный редакции этой газеты Панкратовым и Алексинским. От имени ЦК Сталин просил Чхеидзе, чтобы он от своего имени, как председатель Совета, и от имени Церетели, как члена правительства, обратился ко всем газетам с просьбой не опубликовывать этот документ. Чхеидзе спросил меня, согласен ли я на это, и, когда я ему ответил утвердительно, сейчас же передал по телефону эту просьбу.
Все газеты согласились не печатать этот документ, за исключением маленькой черносотенной газетки «Живое слово», которая его на следующий день, 5 июля, опубликовала. А так как после этого дальнейшее воздержание от публикации этого документа теряло всякий смысл, то он был затем напечатан и в других газетах.
Разоблачения Переверзева, переданные им для опубликования Панкратову и Алексинскому, были встречены с большим одобрением в правой печати. Говорили и писали, что Переверзеву до смерти надоело терпимое отношение к большевикам, проявляемое советской демократией и коалиционным правительством, и что поэтому он решил нанести большевикам сокрушительный удар, не останавливаясь перед разрывом с партией с.-р., которую он представлял в правительстве.
Такое объяснение действий Переверзева совершенно неверно. Переверзев, который никогда не входил в организацию партии с.-р., а только сочувствовал ей, очень ценил то доверие, которое эта партия ему оказала, избрав его своим представителем в правительстве. Он искренне желал работать в тесном контакте с центральными органами революционной демократии и проводить в жизнь ее политику. Но он никогда раньше не участвовал в политической работе и имел очень смутное представление о действительных настроениях советского большинства. К тому же он был человек очень импульсивный и потому в целом ряде его шагов в качестве министра у него получались перебои и он отклонялся от линии поведения советской демократии то вправо, то влево.
Я уже указывал в предыдущей главе, что во время инцидентов, вызванных его решением выселить анархистов с дачи Дурново, он, явившись впервые на заседание Всероссийского съезда Советов, не разобрался в том, что принятая съездом резолюция одобряла его решение и поддерживала это решение своим авторитетом.
Совершенно неожиданно для съезда, когда представитель левой оппозиции Луначарский, с явной целью саботажа только что принятого решения съезда, внес предложение о назначении комиссии для расследований действий Переверзева в этом деле, он заявил, что охотно принимает предложение о назначении комиссии, что фактически привело к отсрочке выселения анархистов со всеми печальными последствиями этой отсрочки. Ему показалось, что как представитель Советов в правительстве он проявляет максимум уважения к съезду Советов, соглашаясь на контроль своих действий высшим органом этих Советов. Когда же в дальнейшем оставленные на даче Дурново анархисты произвели налет на тюрьму и освободили своих товарищей, закоренелых уголовных преступников, Переверзев опять, прежде чем решиться действовать, обратился в Исполнительный Комитет Петроградского Совета с сообщением, что он решил немедленно арестовать участников этого налета, и запрашивал Исп. Комитет, не будет ли последний возражать против такого его решения. От имени Исп. К-та с ним по этому поводу объяснялся по телефону Гоц, который сказал ему, что в таких вопросах, которые входят в естественные функции исполнительной власти, министры действуют самостоятельно, не испрашивая на то санкций Исп. К-та советских организаций. Тогда Переверзев ударился в противоположную крайность и не только отдал приказ об аресте анархистов, но и сам лично отправился на дачу Дурново вместе с воинским отрядом, посланным туда для приведения в исполнение приказа об аресте. При этом он при возникшей перестрелке проявил большое личное мужество, но и в Совете, и в правительстве это личное участие министра в свалке вызвало сильное недовольство.
Так же импульсивно действовал он и в вопросе о прекращении циркулярным порядком сделок по купле-продаже земли. Этот циркуляр вызвал полное одобрение советской демократии как было мною уже отмечено в главе, где я писал о переходных земельных реформах. Но когда кн. Львов и кадетские министры стали убеждать его отменить этот циркуляр, он, не подумавши о последствиях, дал в газеты сообщение, что он отменяет этот циркуляр; потом, под давлением представителей крестьянского съезда, разъяснил, что циркуляр остается в силе; потом, в конце июня, вновь отменил свой циркуляр.
Теперь, возмущенный вызванным большевистскими демонстрациями кровопролитием на улицах столицы, Переверзев под влиянием беседы с начальником контрразведки штаба Петроградского военного округа Никитиным, сообщившим ему показания прапорщика Ермоленко о связи Ленина и его ближайших товарищей с германским штабом, принял решение немедленно опубликовать эти данные, чтобы, как он объяснял на другой день в печати, «поднять ярость солдат против изменников родины и революции». А когда он увидел, что этот его необдуманный поступок вызвал недовольство как в правительстве, так и в центральных органах Советов, он подал в отставку.
Вопрос о связи большевистского движения с немецким генеральным штабом принимал в момент ликвидации июльского восстания особенно актуальный характер. То обстоятельство, что выступление большевиков наносило удар всякому порядку в стране в момент, когда на фронте происходили кровопролитные бои и решалась судьба страны, подтверждало подозрения не только правых кругов, но и очень широких солдатских масс на фронте и в тылу, что большевики сознательно стремятся к поражению и выполняют задачу, продиктованную им внешним врагом.
В какой мере эти подозрения могли оказаться верными? Мы часто в своей среде обсуждали этот вопрос. Ни у кого из нас не было сомнения, что факт широкого распространения в стране убеждения о связи большевиков с немецким генеральным штабом требовал публичного расследования этого дела и передачи его в руки судебных властей. Мы считали, что это расследование несомненно установит тот факт, что германское правительство, имевшее во время войны широкую агентуру в России, где происшедшая революция и отсутствие хорошо организованной власти облегчали врагу возможность развития работы его многочисленной агентуры, использует большевистское движение в своих целях. В нашей прессе и в наших выступлениях мы не раз подчеркивали это обстоятельство. Но для огромного большинства из нас было несомненно, что действия Ленина и его сторонников были бы совершенно такими же и в том случае, если бы к этому движению не присосались темные элементы, выполнявшие задания германского штаба. Ибо тезисы, формулированные Лениным с первых дней войны: о превращении внешней войны в войну гражданскую, о пораженчестве, об обязанности всех социалистов в воюющих странах дезорганизовать военную машину правительства – все эти идеи вытекали из идеологии и бунтарской политики большевиков предшествовавшего мировому конфликту периода.
Аморализм Ленина, его готовность прибегнуть к любым средствам для осуществления своих целей имели все же некоторые границы, которых ни Ленин, ни его идейные единомышленники переступить не могли. Когда Ленин и его группа, например, решили воспользоваться услугами германского правительства, чтобы в пломбированном вагоне вернуться в Россию, они прекрасно знали, что это их решение будет шокировать моральное чувство очень большой части демократии, что, однако, не остановило их от предпринятого шага. Но при переговорах об условиях этой поездки с германским правительством Ленин и его сторонники приняли все меры к тому, чтобы эти переговоры носили открытый характер. И одной из причин обострения их отношений с Робертом Гриммом было то, что этот последний считал возможным заключить с германскими властями соглашение, не предназначенное для огласки.
