Не думаю, что можно было привлечь к себе читателей по всему миру (а Ницше планировал одновременный выход в свет и «Переоценки», и «Се человек» на трех мировых языках — немецком, английском и французском) таким автопортретом: в хорошем обществе вообще не принято говорить о себе, а уж в таком вызывающем тоне и подавно. (Теперь это, конечно, непонятно, потому что хорошего общества уже давно не существует; существует только просто общество, «социум».) «Всемирно-исторический цинизм», с которым автор «рассказывал себя» (а на самом деле — «рассказывал себе свою жизнь»), мог только оттолкнуть от него тогдашнюю публику из высших кругов! (Неполный, то есть хорошо «отредактированный» текст «Се человек» стал доступен публике только в 1908 году, накануне великих катастроф, когда старый мир, как говорится, уже трещал по швам и было не до Ницше, а потом публика окончательно сменилась.)
Есть и другая точка зрения на тон этой книги Ницше, поумнее Слотердейковой: то, что выглядит как эпатаж или мания величия, было выражением «радикального сомнения в себе как возможном образчике сверхчеловека, даже как в самотождественной личности» (Петер Пютц; другие гипотезы того же уровня я не рассматриваю). Эта позиция на первый взгляд красива, но гадательна целиком и полностью, потому что предложенное ею никак не встраивается в целостность судьбы, а точнее, рока героя (разъясняющего, «почему он есть судьба») и предстает совершенно лишним, ненужным довеском к ней. Музам тут явно не место… Основан такой взгляд, видимо, на высказывании самого Ницше в «Се человек» («Почему я есмь судьба», 1). Там он говорит, будто «отчаянно боится, как бы его однажды не канонизировали» и на этом «основании» предлагает «угадать, почему он издает эту книгу заранее— она не должна допустить, чтобы с ним (Ницше) творили бесчинства…» Он-де не желает быть святым, уж лучше он будет шутом, а может быть, он и есть шут.
Но, спрашивается, кто мог бы тогда канонизировать его — и за что? За имморализм и активный нигилизм, за ниспровержение всех ценностей и идеалов, наконец, за антихристианство? (Как известно, позже это действительно почти произошло, но «Се человек» никак этому не помешал, а, значит, и не мог помешать…) Как же его канонизировать, если он «не хочет верующих в него» и «думает, что слишком злобен, чтобы верить в себя самого», а потому «никогда не обращается к массам»? А к кому же тогда, если «Се человек» и «Переоценка» планировалось выпустить в свет неслыханными для того времени тиражами? Нет, думаю, верить тут Ницше было бы большой наивностью — он был слишком хитер и слишком поднаторел в играх с двойным дном[11], а уж здесь был прямо заинтересован в отведении глаз от подлинного смысла всей акции (чтобы не сглазили).
А вот еще одна контрпозиция Ницше. «Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чем-то чудовищном… (и т. д.)» — «…Отныне больше не имеет смысла говорить и писать обо мне; вопрос о том, кто я такой, я окончательно решил до следующей вечности в сочинении, которое мы сейчас печатаем. Впредь обо мне не надо будет беспокоиться — а только о вещах, ради которых я существую» (в письме к Карлу Фуксу от 27 декабря 1888; названное Ницше сочинение — «Се человек»). Чему тут верить? Наверное, стоит предположить, что смысл первого высказывания (и «Се человека» вообще, откуда оно взято) предназначен на самом деле одному виду адресатов, а второго — другому. «Не надо будет беспокоиться» о нем людям, потому что он сделал ради них свое дело — громким самообнаружением отдал себя первому «адресату», манам бездны. Другие говорить о нем не должны — зато сам он теперь «не пишет ни одной фразы, в которой не представал бы целиком и полностью».
Я хорошо понимаю, что на все это соблазнительней и легче смотреть с обычной, широко распространенной и чуть ли не официальной точки зрения, без всяких «чудес» бессознательного (профессор оторвался от рукописи и оживился, рукой и лицом выражая «Ну вот, я же говорил!»): мол, Ницше «просто» нужно было во что бы то ни стало привлечь к себе внимание, и не ради себя, а ради дела. Нужно было-де «разогреть» публику эпатажем, способом, уже к тому времени немного опробованном французами и столь популярным впоследствии, — а вообще, несмотря на некоторую спутанность мышления, вызванную надвигающейся болезнью, замысел философа вполне понятен решительно всем, а в особенности нынешним авторам (и нечего тут огород городить).
Кто хочет, может одобрительно покивать головой в сторону профессора — я не стану это осуждать. Но все-таки думаю, что дело не так-то «просто». Чтобы моя перспектива уяснилась по возможности до конца, прислушаемся и присмотримся к еще одному, последнему акту самораскрытия нашего героя. В письме к так называемому Петеру Гасту от 16 декабря все того же 1888-го года Ницше пишет: «Я теперь иногда не понимаю, зачем ускорять трагическую катастрофу моей жизни, начатую “Ecce”. Эту новую книгу, по причине любопытства, вызванного “Случаем Вагнер”, станут, наверное, усиленно читать — и поскольку я теперь не пишу ни одной фразы, в которой я не представал бы целиком и полностью, то в конечном счете уже эта антитеза, предложенная психологом, будет способом меня понять — la gran via…».
Ну и как же прикажете это понимать? Снова, вероятно, надвое. Но на этот раз не ясен уже первый, внешний, экзотерический смысл слов о трагической катастрофе жизни героя. Что он мог иметь тут в виду? Нужно крепко подумать, прежде чем придумать: ну, скажем, что когда книжный комплект «Се человек» — «Переоценка» выйдет в свет, то его, Ницше, постигнет страшная лично для него слава… Но нет, чувствуется, что это все-таки не то: слишком слабо для трагической катастрофы; к тому же слава нужна была Ницше как инструмент воздействия… Тогда, может быть — что его, наконец, арестуют и посадят в тюрьму? Тщетная надежда! Эту мысль тоже с сожалением придется отвергнуть по уже приведенной мною причине — одно только политическое кривляние автора в «Се человек», несомненно, было бы воспринято любыми тогдашними компетентными инстанциями как совершенно несерьезное, не стоящее никакой реакции, а нападки на христианство давно никого не удивляли. Самое большее, что могло грозить этим книгам и их автору, — запрет на продажу или арест тиража в Германии.
Что еще тут можно придумать? Увы, воображение мне решительно отказывает. Поэтому остается лишь одно толкование.
Трагическая катастрофа не просто начиналась книгой «Се человек» — она уже разразилась с ее написанием. Сама эта книга и была катастрофой. Ницше бросил молнию и вовне, в ночь матрицы, и внутрь, где воцарилась его собственная ночь, вечная тень сознания. Согласно классической традиции (притихшие и посерьезневшие Музы удовлетворенно и одобрительно кивают), этим эффектом и заканчиваются обычно трагические катастрофы. Но наш герой уже давно, очень давно был внутренне готов к такому концу. Дадим же ему самому исполнить реквием по себе, написанный им как бы заранее, еще в двадцатилетнем возрасте («О настроениях»):
Душно и смутно; переполнено сердце. Нигде ни движенья. Но вот дуновенье, под которым дрогнули травы — приди же, желанный дождь, утоли и спаси! Здесь глушь, пустота, смерть — сделай же так, чтобы рост снова начался.
Так! Вот и второй удар! Резкий, двуострый, прямо в сердце! И голос раздался: «Надейся!»
И потянуло нежным запахом от земли, ветер принесся — и буря следом, с ревом, гонясь за добычей. Сорванные цветы гонит она пред собою. И вслед за бурею ливень все заливает с весельем.
Потоки сквозь сердце льются. Буря и ливень! Молния с громом! Прямо насквозь! И голос звучит: «Теперь обновляйся!»
Были ли еще возможны надежда и обновление для нашего героя? Лично для него — нет, и он, накликавший на себя свою трагическую катастрофу, об этом знал. Но надежду на надежду и обновление для всех других он, безусловно, питал. Для того он и пустил в себя жертвенную молнию безумия — а вовне ту молнию, что прозвучала призывом и заклинанием: «Опамятуемся неслыханным образом: осознаем себя не в качестве индивида, а в качестве человечества. Придем же в себя, вспомним о себе: воспользуемся для этого всеми доступными способами» (KSA, 12, 9 [60]).
Прийти в себя, опамятоваться — значит уйти наконец от иллюзии, «будто бы мир, каким он должен быть, — есть, действительно существует», от «пассивного» нигилизма, то есть отрицания и незнания реальности целостной психики, от «агносии», дурной бессознательности. Но это только половина дела. Другая половина — задача, суть которой «созидать такой мир, каким он должен быть». Эта «воля к созиданию» — возвращение к принципу реальности, целостности, и путь к подлинной реальности мира и человека.
