Мы были заняты по горло, потому что тащить тяжеленные ящики по песку – адская работа. К тому же, за два месяца непрерывного сидения в лодке мы заметно ослабли, и наше физическое состояние оставляло желать лучшего. Я уже сильно сомневался, что мы так бодро совершим марш-бросок вглубь Анголы, как я это расписывал Гусарову. Лично я обливался потом и ничего вокруг не замечал. Степан тащил ящик спиной к океану, и только Вершинин оказался начеку. Он вдруг вскинул руку и закричал:
– Смотрите!
Я недоуменно выгнул шею, чтобы глянуть в нужном направлении, да так и застыл, скрюченный, со скобой ящика в ноющих ладонях.
В тот же момент до меня долетал странный, прерывистый звук, падающий с неба. Со стороны океана, снижаясь, шел большой четырехмоторный самолет: пузатый, с тупым носом. Именно он издавал стрекот, будто был совсем маленьким и неопасным. Лодка была прямо перед ним, неподвижная, беззащитная. Намерения самолета для меня были неясными: я думал, может быть, он хочет яснее рассмотреть, кого заметил в море, или станет подавать опознавательные сигналы, как тот японский самолет в Тихом океане.
– Ныряйте, братцы! – срывающимся голосом прошептал Данилов, но лодка стояла неподвижно, и погрузиться быстро не имела никакой возможности. Судя по всему, сигнальщики опять прозевали самолет. "Ух и задаст же им Гусаров!", подумал я. И в этот момент самолет, пройдя над самой подлодкой, резко взял вверх, а из воды выросли громадные столбы воды.
– Не-е-ет! – заорал Степан и осел на песок. Мы выронили ящик и жадно всматривались в стену белой воды.
– Не мог он попасть, – жалобно сказал Сашка. – Не мог же он вот так, с первого раза в цель!
Мы стояли столбами. Я чувствовал, как нижняя челюсть колотится, словно от холода, но совладать с ней не мог. Воздух застрял где-то на полдороге из легких, так что я издавал какое-то жалобное всхлипывание. Тело похолодело, несмотря на жару. Я вдруг понял, что это конец.
Вода осела. В первое мгновение показалось, что лодка цела и невредима: с большого расстояния мы могли рассмотреть, что цело палубное орудие и рубка вроде тоже на месте. Ни одного человека не было видно. А потом лодка стала уходить под воду.
– Погружайтесь, ребятушки! – снова закричал Данилов, зачерпывая пальцами песок и подгребая его под себя. – Ну давайте же!
"Л-16" шла под воду, но вскоре стало ясно, что с ней не все в порядке. Рубка заметно накренилась на левый борт, а корма так задралась вверх, что стали видны винты. В конце концов задняя часть лодки, примерно на четверть ее длины, встала вертикально. Несколько мгновений она стояла так, потом, окруженная бурлящей водой, скрылась из виду.
– П-повреждены? – спросил Вершинин дрожащим голосом. Я знал ответ, мне не нужно было душераздирающее мычание Степана. Лодка не могла уйти под воду с таким креном, если только в ее корпусе не было здоровенной пробоины. Застигнутая врасплох, с раскрытыми межотсечными дверями, она была поражена в самом начале погружения и мгновенно затонула. Может быть, в кормовых отсеках кто-то успел закрыться, но что толку – им уже не спастись. Они под водой. Все умерли.
Данилов зарылся лицом в песок, и рычал что-то. Вершинин стоял с раскрытым ртом и, не мигая, глядел на то место, где еще десять минут назад качалась на волнах наша подлодка. Из меня как будто вынули какой-то стержень: я почувствовал, что не могу стоять прямо и начал оседать.
В этот момент снова раздался стрекот мотора. Некоторое время я не мог понять, кто его издает, но потом увидел самолет. Наверное, тот же самый, хотя он летел со стороны моря прямо на нас.
– Сволочь! Сволочь!!! – закричал Вершинин и побежал к берегу, потрясся кулаками. – Что ж ты наделал, гад проклятый!
Я никак не мог понять, для чего самолет летит сюда. К нам? Увидел нас? Сбросит бомбы? Последняя догадка пронзила меня электрической искрой. Нет, нет, нет! Я в страхе вскочил на карачки и бросился в сторону, раскидывая по сторонам песок. Через некоторое время я наткнулся на камень, сильно ударился рукой и кувыркнулся, безжалостно врезавшись щекой в еще один камень. Из глаз посыпались искры. Как в тумане, я видел цепочку песчаных фонтанчиков, вырастающую за спиной бегущего Вершинина, чертящих дорожку к распластанному по песку подводнику и брошенным ящикам. Тра-та-та-та! Стрекотал пулемет. Четыре могучих мотора выли и рычали над головой, пронося толстое тело самолета с белыми звездами на крыльях и хвосте. Свистел разлетающийся по сторонам песок, тренькнуло жалобно дерево, когда одна пуля попала в ящик с автоматами…
Это было последнее, что я помнил.
Сознание покинуло меня.
ЧАСТЬ III
Александр ВЕРШИНИН,
10-11 декабря 1942 года.
Как я потом ни старался, я так и не смог точно вспомнить, что я делал после гибели лодки. В памяти остались только какие-то бессвязные обрывки, разрозненные детали, которые никак не хотели складываться в единое целое. Помню, как лихорадочно колотил камнем по ящику, пытаясь сбить крышку и достать автомат – хотя что от него толку? Помню, как бегал по берегу, выкрикивая вслед давно улетевшему самолету проклятия – хотя от них толку было еще меньше, чем от автомата… Помню, как всматривался в то место, где радужно блестела на воде пленка солярки с черными разводами масла, да плясали на мелкой волне обломки. Помню, как оттаскивал в тень нависшего над песчаным пляжем камня тела Вейхштейна и Данилова… Помню, как лежал на горячем песке, не чувствуя его обжигающего прикосновения, и просто орал, глядя в равнодушное блекло-синее небо. Помню, как плакал – от боли и страха.
Но этого было слишком мало, чтобы заполнить тот час, которые прошел между гибелью лодки и моментом, когда ко мне вернулась способность мыслить связно. Что я делал в остальное время, я так и не вспомнил. Впрочем, какое это имеет значение?
Ровным счетом никакого… Ибо значимым было только то, что лодка погибла.
Что экспедиция провалилась.
И что живых с "Л-16" нас осталось всего трое.
Солнце стояло близко к зениту, когда я поднялся с песка.
Окружающий пейзаж был совершенно идиллическим – море ласково облизывало песчаный берег, торчащие из воды камни были оторочены белым кружевом пены, на утесах шумели деревья… Сияло солнце, и все предметы отбрасывали резкие и четкие тени. Кипела жизнь – над волнами кувыркались чайки, временами выхватывая из воды серебряно-блестящих рыбешек, деловито ковыляли по песку маленькие крабики, в глубине рощи перекликались птицы, чьих голосов не мог заглушить даже мерный рокот прибоя.
Я подошел совсем близко к воде. По песку скользнула волна, пенной кромкой, словно кружевной перчаткой, невесомо прикоснувшись к моим башмакам. А может, на лодке еще есть кто-нибудь живой? Может быть, хоть у кого-нибудь хватит сил и удачи пробиться к люку, или к торпедным аппаратам – они ведь широкие, сквозь них можно вылезти, мне кто-то из подводников говорил, что это один из путей спасения с лодки! Влезть, закрыть крышку, заполнить водой – и вылезти наружу… "Ага", возразил какой-то холодный и чужой голос в голове. "Только нужно, чтобы кто-то остался в лодке – закрывать крышку, заполнять аппарат водой. И сначала нужно пробиться через мешанину рваного металла, сквозь нагромождение ящиков, которым был забит весь носовой отсек, вытащить торпеду из аппарата… Сколько часов уйдет на это? Пять? Десять? В любом случае, пригодный для дыхания воздух кончится много раньше – даже если допустить, что в едва ли не мгновенно затонувшей лодке кто-то успел задраить люки, и укрыться в одном из отсеков, это лишь отсрочит гибель". И чудом спасшийся от взрыва матрос успеет тысячу раз проклясть свое везение, прежде чем его дыхание, эхом отдающееся от стенок стальной могилы, оборвется, и в погруженном в кромешный мрак отсеке воцарится полная и окончательная тишина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
