Лебедев смутился, хотел что-то сказать, но только заикнулся: ничего не выговорилось. Князь подождал и грустно улыбнулся.
- Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня, наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну, полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь уже три недели, я все знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний раз, или нет? Скажите правду.
- Изверг сам узнал, сам.
- Не браните его; он, конечно, с вами поступил дурно…
- Избил, избил! - подхватил с ужаснейшим жаром Лебедев, - и собакой в Москве травил, по всей улице, борзою сукой. Ужастенная сука.
- Вы меня за маленького принимаете, Лебедев. Скажите, серьезно, она оставила его теперь-то, в Москве-то?
- Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже минуты считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: "Спаси, сохрани, Лукьян, и князю не говори…" Она, князь, вас еще более, его боится, и здесь - премудрость!
И Лебедев лукаво приложил палец к лбу.
- А теперь вы их опять свели?
- Сиятельнейший князь, как мог… как мог я не допустить?
- Ну, довольно, я сам все узнаю. Скажите только, где теперь она? У него?
- О, нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, и знаете, князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! все еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.
- И теперь там?
- Там, если не в Павловске, по хорошей погоде, у Дарьи Алексеевны на даче. Я, говорит, совершенно свободна; еще вчера Николаю Ардалионовичу про свою свободу много хвалилась. Признак дурной-с!
И Лебедев осклабился.
- Коля часто у ней?
- Легкомыслен и непостижим, и не секретен.
- Там давно были?
- Каждый день, каждый день.
- Вчера, стало быть?
- Н-нет; четвертого дня-с.
- Как жаль, что вы немного выпили, Лебедев! А то бы я вас спросил.
- Ни-ни-ни, ни в одном глазу! Лебедев так и наставился.
- Скажите мне, как вы ее оставили?
- И-искательна…
- Искательна?
- Как бы все ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем же самом как об апельсинной корке помышляет, не более, то-есть и более, со страхом и ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
- Двуязычна и вскидчива?
- Вскидчива; ибо вмале не вцепилась мне прошлый раз в волосы за один разговор. Апокалипсисом стал отчитывать.
- Как так? - переспросил князь, думая, что ослышался.
- Чтением Апокалипсиса. Дама с воображением беспокойным, хе-хе! И к тому же вывел наблюдение, что к темам серьезным, хотя бы и посторонним, слишком наклонна. Любит, любит и даже за особое уважение к себе принимает. Да-с. Я же в толковании Апокалипсиса силен и толкую пятнадцатый год. Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как все в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут: "мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий"… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят, и за сим последует конь бледный и тот, коему имя Смерть, а за ним уже ад… Об этом, сходясь, и толкуем, и - сильно подействовало.
- Вы сами так веруете? - спросил князь, странным взглядом оглянув Лебедева.
- Верую и толкую. Ибо нищ и наг, и атом в коловращении людей. И кто почтит Лебедева? Всяк изощряется над, ним и всяк вмале не пинком сопровождает его. Тут же, в толковании сем, я равен вельможе. Ибо ум! И вельможа затрепетал у меня… на кресле своем, осязая умом. Его высокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой, прослышали, - когда я еще служил у них в департаменте, - и нарочно потребовали меня из дежурной к себе в кабинет чрез Петра Захарыча, и вопросили наедине: "правда ли, что ты профессор Антихриста?" И не потаил: "аз есмь", говорю, и изложил, и представил, и страха не смягчил, но еще мысленно, развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел. И усмехались, но на цифрах и на подобиях стали дрожать, и книгу просили закрыть, и уйти, и награждение мне к Святой назначили, а на Фоминой богу душу отдали.
- Что вы, Лебедев?
- Как есть. Из коляски упали после обеда… височком о тумбочку, и как ребеночек, как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три года по формуляру значилось; красненький седенький, весь духами опрысканный, и все бывало улыбались, все улыбались, словно ребеночек. Вспомнили тогда Петр Захарыч: "это ты предрек", говорит.
Князь стал вставать. Лебедев удивился и даже был озадачен, что князь уже встает.
- Равнодушны уж очень стали-с, хе-хе! - подобострастно осмелился он заметить.
- Право, я чувствую себя не так здоровым, у меня голова тяжела от дороги, что ль, - отвечал князь, нахмурясь.
- На дачку бы вам-с, - робко подвел Лебедев. Князь стоял, задумавшись.
- Я вот и сам, дня три переждав, со всеми домочадцами на дачу, чтоб и новорожденного птенца сохранить, и здесь в домишке тем временем все поисправить. И тоже в Павловск.
- И вы тоже в Павловск? - спросил вдруг князь. - Да что это, здесь все, что ли, в Павловск? И у вас, вы говорите, там своя дача есть?
- В Павловск не все-с. А мне Иван Петрович Птицын уступил одну из дач, дешево ему доставшихся. И хорошо, и возвышенно, и зелено, и дешево, и бонтонно, и музыкально, и вот потому и все в Павловск. Я, впрочем, во флигелечке, а собственно дачку…
- Отдали?
- Н-н-нет. Не… не совсем-с.
- Отдайте мне, - вдруг предложил князь.
Кажется, к тому только и подводил Лебедев. У него эта идея три минуты назад в голове мелькнула. А между тем в жильце он уже не нуждался; дачный наемщик уже был у него и сам известил, что дачу, может быть, и займет. Лебедев же знал утвердительно, что не "может быть", а наверно займет. Но теперь у него вдруг мелькнула одна, по его расчету, очень плодотворная мысль, передать дачу князю, пользуясь тем, что прежний наемщик выразился неопределительно. "Целое столкновение и целый новый оборот дела" представился вдруг воображению его. Предложение князя он принял чуть не с восторгом, так что на прямой вопрос его о цене даже замахал руками.
- Ну, как хотите; я справлюсь; своего не потеряете.
Оба они уже выходили из сада.
- А я бы вам… я бы вам… если бы захотели, я бы вам кое-что весьма интересное, высокочтимый князь, мог бы сообщить, к тому же предмету относящееся, - пробормотал Лебедев, на радости увиваясь сбоку около князя.
Князь приостановился.
- У Дарьи Алексеевны тоже в Павловске дачка-с.
- Ну?
- А известная особа с ней приятельница и, повидимому, часто намерена посещать ее в Павловске. С целью.
- Ну?
- Аглая Ивановна…
- Ах, довольно, Лебедев! - с каким-то неприятным ощущением перебил князь, точно дотронулись до его больного места. - все это… не так. Скажите лучше, когда переезжаете? Мне чем скорее, тем лучше, потому что я в гостинице…
Разговаривая, они вышли из сада, и, не заходя в комнаты, перешли дворик и подошли к калитке.
- Да чего лучше, - вздумал, наконец, Лебедев, - переезжайте ко мне прямо из гостиницы, сегодня же, а послезавтра мы все вместе и в Павловск.
- Я увижу. - сказал князь задумчиво, и вышел за ворота.
Лебедев посмотрел ему вслед. Его поразила внезапная рассеянность князя. Выходя, он забыл даже сказать "прощайте", даже головой не кивнул, что не совместно было с известною Лебедеву вежливостью и внимательностью князя.
III.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он может застать теперь одного только генерала, по службе, да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же отвезет в Павловск, а ему до того времени очень хотелось сделать один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
Визит этот был для него, впрочем, в некотором отношении рискованным. Он затруднялся и колебался. Он знал про дом, что он находится в Гороховой, неподалеку от Садовой, и положил идти туда, в надежде, что, дойдя до места, он успеет, наконец, решиться окончательно.
Подходя к перекрестку Гороховой и Садовой, он сам удивился своему необыкновенному волнению; он и не ожидал, что у него с такою болью будет биться сердце. Один дом, вероятно, по своей особенной физиономии, еще издали стал привлекать его внимание, и князь помнил потом, что сказал себе: "Это наверно тот самый дом". С необыкновенным любопытством подходил он проверить свою догадку; он чувствовал, что ему почему-то будет особенно неприятно, если он угадал. Дом этот был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвету грязно-зеленого. Некоторые, очень впрочем немногие дома в этом роде, выстроенные в конце прошлого столетия, уцелели именно в этих улицах Петербурга (в котором все так скоро меняется) почти без перемены. Строены они прочно, с толстыми стенами и с чрезвычайно редкими окнами; в нижнем этаже окна иногда с решетками. Большею частью внизу меняльная лавка. Скопец, заседающий в лавке, нанимает вверху. И снаружи, и внутри, как-то негостеприимно и сухо, все как будто скрывается и таится, а почему так кажется по одной физиономии дома, - было бы трудно обќяснить. Архитектурные сочетания линий имеют, конечно, свою тайну. В этих домах проживают почти исключительно одни торговые. Подойдя к воротам и взглянув на надпись, князь прочел: "Дом потомственного почетного гражданина Рогожина".
