Но также я была чрезмерно насторожена и следила за каждым своим движением. Я стеснялась своего итальянского, своих открытых проявлений чувств к Саро, даже своего выбора одежды: джинсы и топ с открытым животом. Я надела свитер, чтобы прикрыть себя, и провела в нем весь ужин. Никогда не думала, что для меня будет иметь какое-то значение то, что они обо мне подумают. Но это имело.
Саро разговаривал со своими родителями на диалекте – я улавливала лишь отрывки того, о чем они говорили. Периодически он поворачивался ко мне, чтобы перевести. Я держала его за руку под столом и разговаривала с Косимо, сидевшим по другую сторону от меня, о том, сколько у меня братьев и сестер, где живут мои родители, как называются сериалы, в которых я снимаюсь. Когда я не болтала с ним, я наблюдала за двумя маленькими милыми девочками – моими новыми племянницами. Им обеим не исполнилось еще и пяти лет, и с ними я могла разговаривать свободно, не переживая о том, что я использовала неверную форму глагола или артикль мужского рода там, где следовало применить артикль женского.
Передавая хлеб, никто из нас не упоминал прошедшие годы. Не было ни каких-то пышных извинений, ни выражения сожалений о потерянном времени. Мы просто ужинали и двигались вперед, словно только начав наши взаимоотношения с этого момента.
Я ела пасту с местными каперсами и простым томатным соусом, который радовал мое чувство вкуса как ничто другое. Я смаковала капонату с баклажанами и артишоки, обжаренные на гриле, посыпанные сверху листочками свежей мяты. Я выпила эспрессо после ужина по настоянию его отца, несмотря на то что недавно убедилась – бессонница после такого позднего кофе мне гарантирована. Я с готовностью устранила все препятствия, которые могли бы возникнуть между мной и этим пробным сеансом сицилийского сближения. Я даже преодолела свою неприязнь к зерновому алкоголю, сделав глоток грушевой граппы. Мне хотелось, чтобы всем вокруг было легко. Я понимала, что никогда не стану одной из них, но могу быть такой женой, которая поддерживает своего мужа, если он пытается поменять отношения с близкими ему людьми. Это я доказала. И это заставило меня тихо торжествовать, даже быть оптимистичной. Мы сделали это.
Уже в Лос-Анджелесе я вытащила из своего чемодана пирожное. Пирожное из Полицци, которое мы провезли через три континента. Пино сказал нам, что это пирожное – сухое и может храниться в упаковке вне холодильника до десяти дней. Он заверил нас, что, как только оно окажется в Лос-Анджелесе, в руках Винсента, он поймет, что с ним делать. Что-то о том, что его нужно полить ликером или что оно похоже на рождественское панфорте или на американский фруктовый пирог, – ничего из этого я не пробовала и не особо стремилась. Поэтому Саро стал хранителем пирожного, поскольку я хотела уклониться от излишних трудностей во время посадки на поезд в Фесе. Я запихнула его в самый дальний угол шкафа нашего гостиничного номера в Марракеше. В моем представлении, шансов попасть на земли Соединенных Штатов у этого пирожного просто не было. Равно как и шансов на то, что знаменитый Винсент Скьявелли когда-нибудь решит съесть десерт, предложенный ему абсолютно незнакомыми людьми.
Мы только-только успели пройти таможенный контроль после посадки в Лос-Анджелесе, как Саро спросил меня:
– Так как ты собираешься связаться с Винсентом?
Он произнес это с оттенком вызова, словно он справился со своей частью задачи, а теперь настал мой черед.
Я выждала пару дней, а затем позвонила своему агенту, чтобы узнать про агента Винсента Скьявелли, пересказав сложную и запутанную историю о пирожном и связи с Сицилией.
Спустя тридцать минут я раскрыла рот от удивления, когда Винсент Скьявелли позвонил напрямую нам домой. А еще через два часа сам актер стоял в нашей однокомнатной квартире – фигура ростом выше 180 сантиметров, в очках с круглыми линзами и позолоченной оправой и льняном пиджаке пастельного цвета.
– Это изумительно, у меня сегодня вечером как раз ужин. А из этого получится восхитительный десерт. – Он был в восторге, сияя от недоверчивой радости при мысли о том, что сможет разделить вкус горячо любимой земли своих предков с самыми близкими друзьями. И о том, что какие-то незнакомцы нашли время, чтобы привезти ему пирожное.
Мы немного поболтали о том, откуда именно на Сицилии был родом Саро, как долго он живет в Штатах, как получилось, что у нас оказалось пирожное, и почему Пино решил отдать его нам. Я не упоминала, что я тоже актриса, – в мире Пино это означало, что естественным образом мы с Винсентом коллеги и должны были знать друг друга. Через пятнадцать минут я сделала фотографию Саро, Скьявелли и пирожного прямо перед тем, как Винсент не спеша спустился по нашей лестнице и вернулся обратно в свою жизнь.
Мы с Саро пересказывали эту историю годами. Он пользовался ею как доказательством целеустремленности и упорства своей нации. Использовал ее как способ проучить американцев, показать им, что значит оставаться собой, когда ты находишься сразу между двух культур и называешь домом две страны. Каждый раз, рассказывая ее, он назначал главным героем не себя, а «Пирожное Скьявелли». Это пирожное было соединяющей нитью, которая привела голливудскую звезду в дом иммигранта. Так Саро видел эту историю. Я же разглядела в ней символ того, как Сицилия смогла мне показать, что дом – это место, которое мы носим в своем сердце.
История, которую он редко рассказывал, была о его отце, семейной вражде и нашем изгнании. Ее было труднее рассказывать, потому что ее тяжелее было прожить. И даже спустя годы восстановленная связь с его родителями оставалась такой же хрупкой и уязвимой, как пергамент вблизи огня. Когда мы в конце концов приехали в дом, где прошло детство Саро, на время отпуска, потом на свадьбу одного из членов семьи, а позже – на первое причастие, я спала под крышей Крос и Джузеппе в качестве гостя, стремясь как можно меньше разговаривать, быть незаметной, прятать лицо за книгой, пока не закончится поездка. Я уважала родителей Саро за те изменения, которые они пожелали сделать в себе. Многие люди так никогда и не достигают этого за всю свою жизнь. Но, по правде сказать, я не тешила себя надеждой близости с ними. Все, на что я надеялась, – деликатное примирение и цивилизованное взаимное уважение. Я могла теперь ожидать, что семья сочтет нужным оповестить меня в случае, если кому-то станет нехорошо или кто-то
