Я наконец запарковалась и выбралась из двухместного автомобиля, чтобы утолить свой голод.
Было, наверное, около 14.30. Время сиесты. Часы, когда сицилийский поселок превращается в призрачный город закрытых ставнями окон и едва слышных звуков посуды, которую убирают со стола, перед тем как отдохнуть.
Мы повернули к «Pasticceria al Castello»[44] в поисках двух вещей: туалета и отдыха друг от друга. Наружу через открытую дверь струились запахи ванили, миндаля и сахара. Я дала Саро пройти первым через бисерные занавески. Неважно, насколько мы раздражали друг друга, я по-прежнему была чернокожей женщиной среди горных пейзажей Сицилии. Не то чтобы я ожидала, что со мной что-нибудь случится. Просто я всегда позволяла Саро первым наладить контакт, так же как он предоставлял мне это право, когда мы ездили по проселочным дорогам Восточного Техаса в земли моих предков, издольщиков. Мы оставались практичными даже когда ругались.
Собственник и по совместительству кондитер, Пино, пустил меня в уборную, пока Саро наблюдал за игрой в футбол на маленьком экране. Мы не рассчитывали на что-то большее, чем эспрессо и, может, указание направления ко все еще открытой траттории.
Саро и Пино завели беседу на диалекте. В считаные секунды выяснилось, что хотя Саро и был уроженцем Сицилии, он на самом деле проживает в Лос-Анджелесе со мной, своей женой, актрисой. Лицо Пино засияло, и внезапно его взгляд перепрыгнул на меня.
– Вы знаете Винсента Скьявелли?
Он обращался ко мне на грубом, поспешном итальянском, за которым я едва поспевала. Я знала, что Винсент Скьявелли был известным актером, с ролями в фильмах «Пролетая над гнездом кукушки», «Призрак», «Амадеус» и «Возвращение Бэтмена».
– Да, конечно. Не то чтобы лично, но я знаю его, – ответила я по-итальянски.
– Это родной город его дедушки. Он часто сюда приезжает. Вы должны передать ему что-нибудь от меня. – И прежде, чем я успела запротестовать, он исчез в своем логове из духовок для выпечки за витриной. Саро крикнул ему вслед:
– Конечно, мы передадим.
Пино материализовался с круглым плоским пирожным на картонке, покрытой золотой краской. Это было не просто пирожное, а традиционное пирожное Полицци-Дженероза, пояснил он. Пирожное, сделанное по определенному рецепту, в определенном городе в труднодоступных горах Сицилии – в городе, который видел не так уж много гостей. Пирожное, о котором Саро никогда не слышал. Пирожное, которого я не хотела, но которое (это я поняла сразу же) поедет вместе с нами.
– Да, конечно, мы передадим. – Саро повторно заявил о нашем согласии доставить пирожное, пока Пино заворачивал его в розовую бумагу и перевязывал золотой ленточкой, положив под нее визитку со своим номером телефона. И прежде, чем я могла сказать ему, что не знаю даже самое главное – как мне найти Винсента Скьявелли, пирожное оказалось у меня в руках, а мы уже уходили прочь. Я повернулась к Саро и одарила его взглядом, говорившим: «В самом деле? Ты же знаешь, что это пирожное никогда не покинет пределы Сицилии». На что он возразил невербальным «Не переживай, я повезу его».
Не знаю, что случилось в промежутке между возвращением Франки в Алиминусу и нашим возвращением из Полицци. Но на следующий день, наш последний день на Сицилии, мы уселись перед нашим полуденным эспрессо, красиво одетые и готовые принимать гостей, а в это время в парковочный карман, усыпанный гравием, заехала машина, из которой выскочила Франка, а позади нее была мама Саро.
В этом эмоциональном ошеломлении Саро, увидевшего свою мать, я не заметила большой фигуры, шедшей позади. Пока Саро не схватил меня за руку.
– Темби, это мой отец, – прошептал он. Его хватка была такой сильной, что я едва не вскрикнула. Затем он быстро отпустил меня, встал из-за стола и направился к своей маме. Я не могла отвести взгляд от его отца.
Джузеппе проделал свой путь к нашему отелю, чтобы встретить сына, которого он не видел годами, в саду под аркой из бугенвиллей. Я позволила себе вслух произнести «Черт!» – я не знала, кого поприветствовать в первую очередь, я даже не думала над тем, что я скажу при встрече. Прежде чем я смогла собраться, он уже оказался надо мной. Случилось сердечное объятие. Я робко улыбнулась в ответ.
– Ti presento mio padre? – Могу я представить своего отца? – Саро обращался ко мне так, словно мы выступали на заседании ООН.
Джузеппе оказался выше, чем я себе представляла, с обветренным из-за полевых работ лицом. Он был одет в мятые штаны и рубашку с воротником, застегнутую на все пуговицы, а сверху – пиджак. Одет так, будто собирался отправиться в церковь. А еще на нем была та же самая шляпа, что и на фотографии, которую мне показывал Саро.
– Salve[45], – сказал он просто, голосом, хриплым от табака и сдерживаемых эмоций.
Рядом с ним стояла мать Саро, Крос, в юбке и цветочной блузе. Она сжимала маленькую черную сумочку, которая выглядела редко используемой. Отцепившись от своего мужа, она направилась прямиком к Саро. Она светилась при виде своего сына от радости, нахлынувшей с возможностью снова обнять его. На ее лице было также и облегчение. Позже я узнала, что это именно она изменила ход событий и организовала встречу. Она проснулась этим утром, в наш последний день на Сицилии, надела свою лучшую воскресную одежду, приготовила своему мужу кофе и заявила, что собирается в поездку, на побережье к сыну ее отвезет на машине ее сестра. Она указала на тарелку с пастой, остывшей до комнатной температуры, и сказала Джузеппе, что он может остаться или может поехать, а она сделала свой выбор. Она не сможет спокойно прожить и дня, если ее сын сядет на самолет, направляющийся обратно в Америку, так и не увидев ее, и если она так и не увидит женщину, с которой ее сын выбрал жить до конца своих дней.
Когда Крос закончила обнимать сына, она повернулась ко мне. Ее лицо озарилось ласковой, в оба ряда зубов, улыбкой. Передо мной стояла целеустремленная женщина, у которой была улыбка моего мужа. Она поклонилась и произнесла:
– Grazie.
В тот вечер мы завершали наше пребывание на Сицилии нашим первым семейным ужином в придорожной траттории, примыкающей к руинам греческой Химеры. Она была местом, доступным карману его отца, и находилась достаточно далеко от их родного города, чтобы не создавать дальнейших сплетен. Мы преломили хлеб как хрупкая двухрасовая двуязычная семья Нового и Старого Света.
Я почувствовала, как на меня стремительно нахлынуло облегчение – это наконец случилось.
