– Да. Не скрою – интересно. Мне интересно. Очень. А ответьте, Яков Кириллович, – вы всё время говорите о державе. О русской державе, о державе русского народа. Я сам безмерно уважаю русский народ, построивший такую державу. Ни у кого, ни у кого не вышло – а у русских вышло. Но вы сами сказали – две дюжины языков. А ведь Германия, например, тоже великая страна. Германский народ – великий народ. В Германии – мощнейшая промышленность, высокая политическая и техническая культура. Великая философия. Ваша речь, ваша эрудиция, ваши удивительные способности – свидетельство вашего умения добиваться поставленных целей. Но есть хорошие инструменты – и есть лучшие инструменты. Почему же вы здесь, у товарища Сталина, а не у господина Гитлера?
– По многим причинам. Во-первых и в-главных, я не немец, а русский. Во-вторых, Германия, как вы совершенно точно, Иосиф Виссарионович, заметили, «тоже великая страна». Вот из-за этого «тоже». В-третьих, естественная граница государства немцев проходит по рекам Одра и Ниса, а не по Висле или, тем более, Дону. Потому, что для того, чтобы осознать этот удивительно простой и очевидный факт, немцам предстоит потерпеть страшное, небывалое поражение в страшной, небывалой войне, увидеть в руинах Берлин и Мюнхен, Гамбург и Франкфурт, Ганновер и Дрезден. Потому что они должны его потерпеть, а я хочу, чтобы это произошло. И нет никого, кроме России, русских, способных на такое. Я не думаю, что сумею объяснить вам, какую боль я испытываю при мысли об этом. Да в этом и нет никакой нужды. Потому что я хочу жить в своей стране. Потому, что мы – я очень на это надеюсь – успеем и сможем поговорить и о Гаусгофере [38], и о его идеях, и о том, в чём он ошибается и почему. И о других – и об их ошибках тоже. Потому что вы жаждете учиться, жаждете знать, хотя вам немало лет, а Гитлер – просто идиот, неудержимо болтающий языком чепуху обо всём на свете, истеричное ничтожество, мелкий бес. И он тоже умрёт в своё время, которое очень скоро наступит.
– Сколько вам лет, Яков Кириллович?
– Ах, я ждал, когда вы это спросите, – кивнул Гурьев. – Ровнёхонько четверть века, Иосиф Виссарионович. Ну, без нескольких недель.
– Вы женаты? В вашем возрасте люди редко озабочены тем, о чём мы с вами сейчас беседуем.
– Нет, я не женат. Но если вы хотите знать, существует ли та, ради которой я здесь – отвечу: да, существует. Потому что только любовь способна что-нибудь изменить, Иосиф Виссарионович.
– У вас есть дети? – тихо спросил Сталин.
– Нет.
– Вы уверены? – усмехнулся он.
– Насчёт детей? Абсолютно. Я это тщательно контролирую. Управлять нужно всем, чем можно управлять. И нужно уметь возглавить то, что невозможно предотвратить. Этому учит нас ваш любимый Макиавелли. Но правда и то, что далеко не всё актуально в этой замечательной книге. Конечно, люди изменились ничтожно мало, если изменились вообще. Но вот мир – мир точно стал с тех пор иным. Например, Макиавелли не знал, что есть вещи, которыми управлять невозможно, а значит, не стоит и пытаться этого делать – я имею ввиду, напрямую. О стратегии непрямого действия Сунь Цзы, например, Макиавелли ничего не слышал. Он был очень высокоразвитым человеком для своего времени, но всё-таки – лишь для своего времени. А это без малого четыреста лет тому назад. Например, Макиавелли тоже ничего не слышал ни о личном пространстве, ни о том, что своим личным пространством можно научиться управлять. Не позволять ему контролировать вас, а контролировать его самому. Не просто, но посильно. Кстати, что вы скажете об этом, Иосиф Виссарионович?
– Я должен над этим подумать, – осторожно кивнул Сталин. – Но это очень интересно. Как и многое из того, что вы говорите. Вы даже знаете о том, что я читаю «Государя». У вас очень серьёзные источники. И мне очень трудно поверить, что вас никто не посылал ко мне.
– Ну, а давайте тогда попробуем вычислить, Иосиф Виссарионович, кто мог бы обладать такими возможностями – заставить меня отправиться к вам. Исходя из того, что я предположительно говорил вам правду. И о своей финансовой независимости, и об отсутствии интереса к власти. Какая-нибудь японская разведка? Или британская? Немецкая? Белогвардейцы? В Америке вообще пока нет разведки, сущие дети. Давайте ещё будем помнить о том, что я русский и хорошо понимаю, что разведка – это государственный инструмент, а значит, работать на иностранную разведку – это работать против своей страны. Что бы ты ни делал – ты всё равно работаешь против, объективно против, так уж это устроено. Конечно, справку о своей кристальной чистоте я не могу предоставить. Но, ещё раз хорошенько подумав и прикинув мои возможности, сравнив их с теми, что я могу получить от какой-то там разведки – да хоть от всех от них, вместе взятых – вы легко поймёте, Иосиф Виссарионович, что это несерьёзное предположение. Исключим разведки?
– Ну, давайте. Давайте исключим.
– Что же остаётся? Какой-то личный интерес?
– Да.
– Какой?
– Наследник.
– Всё-таки – какое это наслаждение, беседовать с одним из умнейших людей эпохи, – улыбнулся Гурьев. – Прямо сам себе завидую чёрной завистью. Вы, наверное, уже представляете себе за спиной этого самого таинственного наследника прямо-таки коалицию супердержав, потирающих руки в предвкушении – сейчас, сейчас этот легковерный Сталин поддастся на уговоры нашего агента – и… И опять вы не угадали, Иосиф Виссарионович. За спиной наследника нет ни одной не то что супердержавы – нет даже просто державы. Даже самой плюгавенькой, самой завалящей державишки – и той не имеется. Нет вообще ничего. Это ребёнок. Сирота. Ни отца, ни матери. Всё, что у него есть, он получил от меня. Вообще всё, Иосиф Виссарионович. И средства к существованию, и учебные планы, и даже список литературы для внеклассного чтения. Это я его создал из праха земного – Наследником с большой буквы. Ну, разумеется, он пока ни о чём даже не догадывается – в том числе и о том, что является наследником. И никто не посмеет сказать ему об этом без команды – потому что знают, чем это для них закончится. И я уж точно не позволю вшивым разведкам каких-нибудь засраных макаронников или лягушатников греметь в свои дурацкие погремушки и наяривать камаринскую вокруг моего малыша. Никому не позволю манипулировать наследником русского престола, плести вокруг него свои, с позволения сказать, «интриги». Я их просто слопаю с гречневой кашей, Иосиф Виссарионович. И всё, чего я хочу – это поставить за его спиной по-настоящему великую державу, единственную, которая заслуживает настоящего наследника после великого Сталина. Единственную державу, которая может что-нибудь удержать. И его – поставить перед нею. И не просто так – взять и поставить, как пешку. Нет. Заставить послужить этой державе. Узнать её, почувствовать. А потом – получить из ваших, Иосиф Виссарионович, рук, как величайшую драгоценность, с полным осознанием ответственности за передаваемое, по единственно возможному праву – праву наследника из царского рода. А теперь вы, конечно же, хотите спросить, что буду делать при этом я. Отвечу, Иосиф Виссарионович. Я постою в сторонке и полюбуюсь, как это волшебное действо будет происходить. А потом трижды облобызаю моего малыша, по старинному русскому обычаю, который даже много старше православия, и отчалю к себе. В Аркадию. Чтобы никого своим присутствием и жутким взглядом не смущать. Все и так будут знать, что всё произошло по праву и по правилам. И я вижу, вы мне опять не верите.
– Нет. Допустим. Это не ваш сын, вы слишком молоды. Сын вашей… женщины, которую вы любите?
– Как же тяжко с вами, Иосиф Виссарионович, – притворился донельзя уставшим Гурьев. – Два вопроса. Первый. Если вы на самом деле кого-нибудь очень сильно любите – захотите ли вы его, её или их ребёнка – пытаться сделать русским царём? Только честно. Перед собой – не передо мной. Представили?
– Да, – усмехнулся Сталин. – Представил.
– Отлично. А теперь представьте меня – в роли принца-консорта. Принц-консорт – это муж королевы, царствующей или королевы-матери, сам не царь и не король, а какой-нибудь гусарский полковник из недоделанных герцогов, бабник, пьяница и рукосуй, снедаемый глубочайшим чувством собственной ненужности и никчемности. Его баба, которую он дерёт, как сидорову козу, ставит раком, где ему вздумается – королева, а он – никто. И зовут его – никак. Это пикантно, это будоражит и горячит кровь – первые год-два. А потом – всё. Чтобы вам стало ещё веселее, представьте в этой роли себя. Представили? И как – что получилось?
Сталин молчал. Опять, как-то по-новому разглядывая Гурьева, он сидел, откинувшись на спинку стула, положив изуродованную артритом левую руку на сгиб локтя правой и слегка поглаживая усы большим и указательным пальцами здоровой руки. Несколько раз мелко-мелко, едва заметно, покивав, он изменил позу и вновь потянулся к трубке:
