Опять немного из прошлого. Первая моя жена, Вероника Матвеевна — Вера, не перенеся изуверского насильничества, ушла из жизни в восемнадцатом году в Новочеркасске, унеся с собой неродившегося ребенка. Я ведь тогда от горя умом тронулся и обрел себя лишь после того, как рассчитался с негодяями, а затем ощутил свою нужность, будучи рядом со Сталиным.
Вторая жена, Екатерина Георгиевна — Кето, одарив меня дочкой, скончалась от послеродовой гангрены. Я тогда сказал себе: двум самым дорогим женщинам моя любовь не принесла счастья. Наоборот… Не буду испытывать судьбу третий раз, никого не назову больше женой. Тем более что есть у меня родной человек — дочь — свет в окошке.
Милая Анна Ивановна неотъемлемо вошла в нашу маленькую семью в тридцатых годах, сначала гувернанткой и экономкой, затем старшей подругой и любящей матерью для нашей дочери, моей неофициальной супругой. Объявить ее женой я боялся, опасаясь повторения прошлого. Может, до сих пор дьявол в засаде сидит, ожидая своего часа?! Суеверием я не отличаюсь, а вот не мог преодолеть сомнений, мистического страха. Холодом сковывало грудь при мысли о возможных последствиях.
До поры до времени вступать в официальные отношения необходимости не было. До войны в Советском Союзе гражданский брак был делом самым обычным, никаких бумажек не требовалось. Но вот по настоянию Иосифа Виссарионовича положение резко изменилось, требования к бракосочетанию ужесточились. Не только от возросшего понимания того, что крепкая семья — надежная, краеугольная ячейка общества: время заставило. Ушел нерасписанный муж на фронт — кому денежный аттестат оставить, кого солдаткой считать, положенные льготы давать? А погиб — кто наследует его славу, да и имущество, кому фамилию носить? Удостоверяющих документов нет, а права предъявлять желающие найдутся.
Ну и расшалились к тому же мужчины, пользуясь тем, что их все меньше и меньше — спрос возрастал. Увеличивалось количество мимолетных связей, распадались семьи, много было «случайных» детей, не знавших отцов. Чтобы навести порядок, были приняты строгие, может, даже слишком строгие, меры. Жениться стало не просто, а развестись вообще почти невозможно: объявление в газете, две судебные ступени с собеседованием и разбирательством. А с коммунистов, с комсомольцев еще и по партийной линии спрос. За моральную неустойчивость как минимум выговор с занесением в личное дело.
Все государственные и партийные чиновники, вплоть до деятелей самого высокого ранга, поспешили оформить свои семейные отношения. В окружении Сталина один я остался без семейного статуса: гражданский брак таковым уже не считался. Иосиф Виссарионович имел достаточно такта, чтобы не напоминать об этом, но мне неприятно было сознавать, что рано или поздно в той или иной форме, хотя бы в дружеском разговоре, щекотливый вопрос возникнет. Семья, мол, у вас сложившаяся, хорошая — за чем дело встало? В загс да пир горой. Не очень убедительно прозвучал бы мой ответ о суеверном страхе. Нелепость какая-то, если со стороны смотреть.
О необходимости расписаться никогда не говорила мне и Анна Ивановна, хотя, конечно, ее двойственное положение представлялось не только обидным, но и оскорбительным. Кто она, на каком положении? Прислуга, которую могут уволить в любое время, или хозяйка дома, полноправный член семьи? Для дочери как мать — другой не было и не будет, — а для отца, то есть для меня, всего лишь любовница? Дочка однажды, со свойственным молодости максимализмом, наедине подступила ко мне: «Она для нас все, а ты для нее ничего. Представь, случится что-то с нами, со мной и с тобой, ее же сразу и из квартиры, и с дачи выселят. И вообще… Не думала, что ты такой бессердечный. И не отмалчивайся, пожалуйста!» А я и рад был бы не отмалчиваться, но как объяснить моим дорогим мое состояние, мое стремление не навредить, сохранить наше семейное счастье!
После очень долгих колебаний я наконец решился. Весной 1947 года, когда все вроде бы установилось, успокоилось в послевоенном мире, не предвиделось каких-либо потрясений, угроз, плохих перемен, разве что совсем уж случайных или возрастных, но от этого, как ни старайся, не убережешься. И все было хорошо, радостно, в меру торжественно, без особых церемоний. Смешно было бы на старости лет слишком уж распространяться о бракосочетании, получать цветы и подарки. Вполне достаточно того, что нас поздравил Иосиф Виссарионович, несколько старых друзей и знакомых: Андреев, Жданов, Василевский, Игнатьев, адмирал Кузнецов, Берия, Власик… Анна Ивановна съездила на Арбат в церковь Воскресения Словущего, помолилась там за нашу семью. И свадебное путешествие мы совершили, пробыв неделю в Ленинграде, походив по музеям и театрам.
В привычной нашей жизни ничего не изменилось. Анна Ивановна и дочь были довольны, а мне от этого приятно. Тревога, владевшая мною (вдруг что-то случится!), постепенно улеглась, и я в текучке дел даже забыл о брачном штампе, о свершенной формальности.
Чтобы побаловать нашу усидчивую студентку-отличницу, Анна Ивановна предложила отправить ее отдохнуть на Черном море, где не бывала она с довоенных лет. Я не возражал, но при условии: поедет не одна, не с подружкой, а с Анной Ивановной. Молодо-зелено девицам одним развлекаться по курортным местам. А еще решили — отправятся не только загорать да соленой водичкой брызгаться, но и с познавательной целью. Начав с города-героя Севастополя, побывать в Ялте у Чехова, в Никитском Ботаническом саду, в Старом Свете у Грина — Гриневского, у Айвазовского в Феодосии. Возможности такие имелись.
В конце июля я посадил их, жену и дочку, в поезд Москва — Симферополь.
Как и следовало ожидать, дочка писала мне редко и мало. Новизна там захватила. Точнее, даже не писала, а отделывалась короткими приписками к подробным, почти ежедневным посланиям Анны Ивановны, которая, чувствовалось, скучала на юге обо мне, о нашей уютной даче, о привычных заботах-хлопотах. Зная, что именно, какие подробности меня интересуют, на них и сосредоточивалась. Рассказывала, как быстро восстанавливается Севастополь, каким красивым возрождается он из пепла. Даже не верится, что всего лишь три года назад, при освобождении города, здесь были одни руины.
Намекала Анна Ивановна, что там много кавалеров, вполне симпатичных, образованных, в щегольской форме, и что наша красавица проявляет заметный интерес к военно-морскому флоту вообще, к военным морякам в особенности. А чтобы интерес этот не мешал отдыху, они ездят загорать и купаться подальше от города, на небольшой пляж в бухте Омега. Облюбовали себе спокойное место даже не на самом пляже, а чуть в стороне. Там, куда приходят люди искать подковы на счастье. Говорят, что в сорок первом году, при нашем отходе, немцы прижали к бухте кавалерийскую часть с большим обозом. Наши коней постреляли, повозки столкнули в воду с невысокого, до трех метров, обрыва, а сами ночью попытались пробить вражеское кольцо. Дочь тоже нашла подкову, подняла с морского дна. Взяли ее с надеждой, что принесет удачу. А над обрывом, под которым они загорают, сохранилась ржавая колючая проволока. Это немцы загораживались от наших десантов. Дальше поле, некошеная трава и цветы. Запах чудесный. К вечеру теплый воздух густеет от аромата.
Я прочитал это письмо бегло, не вдумываясь, был озабочен чем-то другим. Понял главное — у них там все в порядке — и отложил конверт «на потом». И как раскаяться-то пришлось: буквально волосы на себе рвал! Мог бы сообразить, обязан был сообразить, почему не убрана колючая проволока, почему трава-то не скошена.
Через трое суток после письма, вечером, позвонил мне на дачу министр госбезопасности Абакумов. Голос его звучал необычно, и слова были странные:
— Николай Алексеевич, вы меня простите, но надо приехать к вам по очень важному делу.
— Нельзя ли завтра?
— Поручение товарища Сталина.
— Ну, если так…
— Буду у вас через час.
Красавец генерал, всегда бодро-веселый, он шел от калитки к крыльцу как-то неуверенно, выставив левое плечо. За его спиной садилось солнце, вокруг головы, вокруг фуражки пылал слепящий багровый нимб. У меня защемило сердце.
Абакумов протянул телеграфный бланк с крупным грифом: «правительственная». Только это слово я и разобрал — яркие, красные круги плыли в глазах. Попросил:
— Прочтите сами.
Абакумов переступил с ноги на ногу, левой рукой расстегнул ворот кителя и произнес глухо, глядя не на меня, не в телеграмму, а куда-то в сторону:
— Сегодня в пятнадцать тридцать Лукашова Анна Ивановна подорвалась на немецкой противопехотной мине. Скончалась на руках дочери, не приходя в сознание.
Тьма обрушилась на меня. По словам Абакумова, я, даже не вскрикнув, начал валиться набок. Подбежал доктор, которого привез с собой предусмотрительный генерал.
На несколько месяцев я полностью выбыл из строя.
