21 сентября
Во всё время, что я здесь хожу целое утро и за полдень на охоту, я по сю пору не застрелил еще ничего; по этому можно судить, как охота для меня занимательна и как много у меня времени, которого я не знаю как употребить, потому, несмотря ни на что, я всякий день берусь за ружье. Это значит служить, дело делать, как называют <!> большая часть людей, своей мысли в голове не имеющих <…>
Вечер я просидел у возвратившегося Ушакова; там был еще некто Пашковский, разжалованный за дуэль, путей сообщения подпоручик, недавно прибывший к нам в эскадрон. Он мне напомнил живо своих петербургских сослуживцев и дом Лихардовых; Сергей Михайлович Лихардов произведен в генералы. Как его Мария Павловна, я думаю, рада была сделаться превосходительною! – По этому случаю, верно, субботы воскреснут. – Я всегда буду с благодарностью вспоминать благорасположение, которое мне показывали в этом доме. Во всю мою бытность в столице это единственный почти дом, через который мне удалось посмотреть на общество петербургское: оно было не блестящее, но мне во всяком случае важное, ибо я другого не имел <…>
28 сентября
<…> Всё утро теперь я читаю Вальтер Скотта, взгляд на французскую революцию41 <…>
2 октября
Я получил два письма от матери и одно от Анны Петровны. Первая обнадеживает присылкою денег на лошадь и прочие издержки. Хорошо, если бы ей удалось, как говорит, через месяц их выслать. Она сообщает тоже смерть Василья Львовича Пушкина, отшедшего 20 августа 1830. Своими литературными трудами хотя он не стал на ряду первостатейных писателей нашего времени, однако многие из его мелких стихотворений отличаются чистотою слога и легкостию. – Его “Опасный сосед” у нас покуда единственный в своем роде.
Анна Петровна сообщает мне приезд отца ее и, вдохновленная своей страстью, велит мне благоговеть пред святынею любви!!42
Сердце человеческое не стареется, оно всегда готово обманываться. Я не стану разуверять ее, ибо слишком легко тут сделаться пророком.
Как и прежде, я просиживаю дни у Ушакова, играя в вист с переменчивым счастьем.
12 октября
Покуда не перестану я занимать деньги! когда я перестану страдать душевно от недостатка оных? <…>
Сейчас я кончил письмо к матери в ответ на писанное ею от 20 сентября, с которым она мне прислала “Телеграф” и “Литературную газету”, которые меня чрезвычайно теперь занимают: в них только я нахожу забвение моего печального положения. Обещания матери мне очень дороги, но все они не облегчают моих нужд, которые угнетают мне ум и душу <…>
15 октября
<…> Также получил я одно немного запоздалое и очень нежное письмо Анны Петровны от 14 апреля!! – и то хвала нашей почте, что письма совсем не пропадают.
Что касается до сквирских новостей, то их мало: театр, там появившийся, всё еще существует, два раза в неделю играются на нем комедии Коцебу и т. п. Труппа не блистательная, даже и хорошенькой актрисы нет ни одной, но по месту и публике она очень хороша. Последняя, состоящая из городских чиновников и нашей братьи офицеров, не может быть взыскательна, ибо очень немногие из оной видели лучшее. И сцена, поставленная в сарае жидовской корчмы, очень изрядная, места, разделенные на ложи, кресла и партер, или лавки, вмещают с сотню зрителей – чего же более можно требовать от сквирского театра? Мою красавицу в трактире со всем ее домом жестоко побил пьяный мой сослуживец Милорадович, человек пустой и чрезвычайно задорливой, которой с первой встречи с ним мне очень не понравился.
Откинув всякое лицеприятие, подобный поступок – без причины поругать слабую женщину – низок; несмотря на 1500 рублей, которыми он за это обязан поплатиться, стращают нас закрытием любимого трактира. Удивительно, как нас этим испугают и много мы потеряем! Но оставим это. – Пользуясь случаем слушать оправдания, я много говорил с недоступною, хвалил ее прелести: зубы, ножки (те и другие точно хороши), даже последние ласкал; на мои любовные слова отвечала она иногда улыбкою. Говоря с миленькою своею дочерью, она назвала ее сердцем (очень обыкновенное выражение у поляков). “Когда же вы меня так назовете?” – спросил я, и, к удивлению моему, сложив с уст обыкновенную в таких случаях печать молчания, она отвечала “не знаю”; на другой ее ответ, что я над всеми так смеюсь, я отвечал: когда это насмешки, то она могла заметить, что я над нею одной так смеюсь. – Конечно, я весьма медленно подвигаюсь вперед, но всё еще безумной надежды не теряю, тем более что это единственное развлечение, которым я могу пользоваться в бедном образе моей жизни.
17 октября
Возвратясь из Сквиры, вот два дня как я живу почти не выходя из моей хаты, окруженный присланными мне матерью “Литературной газетой”, издаваемою Дельвигом и Сомовым, их же “Северными цветами” на этот год, “Телеграфом” и письмами из дому и от Анны Петровны. От чтения первых я перехожу к занятию последними, на которые я уже приготовил ответы к завтрашней почте. С матерью и сестрою я говорю почти только о моей нужде в деньгах, а с Анной Петровной об ее страсти, чрезвычайно замечательной не столько потому, что она уже не в летах пламенных восторгов, сколько по многолетней ее опытности и числу предметов ее любви. Про сердце женщин после этого можно сказать, что оно свойства непромокаемого, imperméable (Вяземский43), – опытность скользит по ним. Пятнадцать лет почти беспрерывных несчастий, уничижения, потеря всего, чем в обществе ценят женщины, не могли разочаровать это сердце, или воображение – по сю пору оно как бы в первый раз вспыхнуло. Какая разница между ей и мною. Едва узнавший, однажды познавший существо любви – в 24 года я, кажется, так остыл, что не имею более духу уверять, что я люблю!!
“Северные цветы” на 1830 год никак не могут сравниться с вышедшими в 29, которые решительно лучше своих прежних, а стоят наряду с предшественниками своими. Даже отделение поэзии, всегда и во всех альманахах превосходящее прозу, весьма бедно. Отрывок из VIII главы “Онегина”, описание весны, довольно вяло; маленькие, альбомные его стишки44, “Я вас любил…” и т. п. не лучше, точно так же как и эпиграммы его и Баратынского очень тупы45.
Последнего отрывок поэмы “Вера и неверие” написан хорошими стихами, но холоден. Из идиллий Дельвига понравилась мне одна “Изобретение ваяния”, еще Подолинского “Гурия” и наконец Плетнева отрывок перевода “Ромео и Джульетты”. Об остальном балласте и не стоит говорить.
Из прозаических статей замечательны: “Вор” Сеньковского и “Кикимора” Сомова, обзор же его очень плох46. “Литературная газета”, ими же издаваемая, заслужила справедливую похвалу публики. Оригинальные повести (отрывки из романа Погорельского)47, помещенные в ней, отличаются прекрасным слогом и верным описанием наших нравов; выбор переводных статей также хорош; критика очень умеренная. – Нельзя то же сказать про Полевого, который сделался литературным демагогом sans-culotte48, который кричит и ругает литературную аристократию, – Дантон журнальный, ругающий всех без исключения знаменитых, как он иронически называет; в этих критиках пристрастие его слишком явно49. Журнал его еще занимателен разнообразностью помещаемых статей. Между ними часто появляются тоже хорошие отрывки из новых народных романов. Картины нравов похожи на прежде помещаемые в “Северной пчеле”, но уступают им в слоге. В обоих журналах очень мало появляется хороших стихотворений (исключая двух басен Крылова и несколько пьес Пушкина, особенно двух: “Арион” и “Смуглянка”50, и “Пловца” Языкова – напечатанных в “Литературной газете”), особенно в “Телеграфе”; зато уже брани в нем за булгаринского “Выжигина” и “Дмитрия Самозванца” с “Литературной газетою” больше, чем должно позволять51. В последней Полевого “Историю” называют образцовою глупостью и спекуляциею на деньги подписчиков52.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
