Случилось это не за один день, по меньшей мере, на разговоры ушла неделя. А поскольку я так и продолжал исподтишка присматривать за Ансельми в зеркало, всю ту неделю недоуменно наблюдал, как его отражение в зеркале меняется. Я-то поначалу оставался в неведении, как всё закружилось, только видел его сильно растерянным, видимо, какие-то отголоски до него доходили, а потом лицо его мрачнело с каждым разом больше и больше.
Но это полбеды, думаю, он бы мирился с тем, как про него заговорили, в конце концов, поведением в Париже он не давал сколь-нибудь значительного повода усомниться в своих наклонностях, а стало быть, и пересудам о прошлом рано или поздно пришел бы конец. Но пошли разговоры, что до прихода в Париж он не имел к стекольному делу отношения, и это был самый болезненный удар, который получило его самолюбие. Он-то считал, что помощь Пьетро вполне может сойти за работу в мастерской, за то время он выучился кое-чему, потом ещё про себя что-то додумал, а вся эта правда наполовину с выдумкой разбилась в одночасье. Но и это не всё. Его самого поставили под сомнение. Теперь в глазах тех, с кем он трудился, не считая Пьетро и Антонио – им-то было известно больше, он был чужаком, неизвестно откуда взявшимся, вроде и не их сословия. Расспросы Марко и слухи, за ними расползавшиеся, сделали своё дело, теперь итальянцы вообще не понимали, кто он такой, как пришел в мастерскую, и смотрели подозрительно, расположение к нему совсем утратилось.
Я понимаю их тревогу: возможно, в другом положении им это было безразлично, но тогда, в особенности после смерти Дандоло, они с большим недоверием относились ко всему, что выходило за пределы их твердой уверенности или отчетливого понимания. Любой казался им опасен, если не мог доказать свою надежность. Дошло до того, что кто-то потребовал от Антонио объяснений – дескать, как этот парень мог оказаться среди них, зачем его привели в Париж и почему скрывали правду.
Какой между ними шел разговор – точно не скажу, не знаю, но Ансельми, прознав про то, наверное, от Пьетро, впал в бешенство. Ни с кем он в разговоры не вступал, замкнулся совершенно, но я чувствовал силу его напряжения, как оно раскручивалось внутри него – немалым трудом он себя сдерживал. Разговоры и подозрения послужили ему напоминанием о прошлой жизни, и все его переживания от перенесенных несчастий поднимались теперь из глубины, где он хранил их тщательно. Я и его понимал не меньше, ибо сам временами переживал подобное, но разница между нами снова показалась явной: был он не из тех, кто, переждав бурю, с обретенной надеждой стремится продолжить свой путь. В том, что случилось, он увидел обиду для себя, и мучила она его безостановочно, а рассуждать, подобно мне – намеренно нанесена или дело случая – было не в его натуре. И потому напряжение его не иссякало, не мог он от него избавиться, и жаждало оно не простого выхода, но наказания для обидчика. Никогда он с таким не смирится, – понял я, когда, наконец, слухи и до меня дошли, – такого никому не простит.
Он решил сначала, что виной тому Пьетро. Собственно, я и узнал-то, когда Пьетро пришел ко мне в жилище и угрюмо, хотя и беззлобно спросил, передал ли я кому, что он рассказывал. Я выслушал его и ответил отрицательно, и ведь это было правдой! Пьетро смотрел недоверчиво, но что ещё я мог добавить… Ничего им не оставалось, как верить мне на слово, и меня оставили в покое, больше не расспрашивали. А сказал ли потом кто Ансельми, что источником послужил злополучный разговор с Марко или вопроса от Марко ему и так хватило, чтобы перенести на него всю обиду безоговорочно, думаю, уже не столь важно…
*****
14Когда вспоминаю о Марко, неизменно просыпается моя вина: мучительно сознавать, что я оказался той силой, втянувшей Марко в эту историю. Сейчас почти уверился: будь я с самого первого разговора осмотрительней, ничего бы с ним не случилось, и невредимым он оставался бы в мастерской. А заводить беседу о порядках Венеции вообще-то не стоило, с неё шаг за шагом мы двигались к его гибели. Но когда так думаю, бесплотный голос вторит моим мыслям, что силы неведомые ведут нас в земном пути, где мы лишь гости, хотя и считаем себя хозяевами.
В последний наш разговор я сказал, что бесполезным будет так говорить с Ансельми, раз многое открылось, и слишком он обозлен, как справиться с этим – непонятно. Он же ответил, что позапрошлым вечером Ансельми приходил к нему.
– Упрекал тебя?
– Упрекал? – Марко рассеянно смотрел мутными глазами. – Да, пожалуй, что нет.
– Тогда зачем явился?
– Я сам не понял… Все эти дни он какой-то странный.
– Он зол на твой вопрос, Марко, потому странный, – сердито проговорил я.
– Я столкнулся с ним, когда к себе заходил, он как-то на моём пороге оказался и замялся сразу. А потом говорит, не одолжу ли ему свечу, его запас кончился, а идти в лавку поздно.
– У тебя одолжил? Других не хватало?
– Я тоже подумал, что это предлог. Маялся он, а потом ушел. Поговорить о чем-то хотел – я так чувствовал.
– Но ничего не спрашивал?
Марко задумался.
– Нет, спросил что-то…
Болезненно морщась, он то и дело судорожно сглатывал.
– Спросил, у кого в мастерской я работал, – с трудом припомнил. – Думаю, он выяснить хотел, что мне известно.
Я поддерживал его, ощущая, как Марко содрогается в ознобе.
– Дьявол, земля из-под ног уходит, – Марко слабо простонал.
– Давно это на тебя нашло?
– Сегодня утром, когда в мастерскую собирался, как-то не по себе стало. А потом жажда напала, знаешь, прямо, кажется, никогда не напьюсь, – пожаловался он. – Отлежаться надо.
В жилище я довел его в комнату и вернулся к себе. А ночью проснулся от крика…
Смерть его опустошила меня, принесла какое-то равнодушие ко всему. Ночью я засыпал, но утром поднимался, как без сна провел, и еда утратила вкус, вызывала одно отвращение. В мастерской мог подолгу сидеть без движения, только когда раздражение против меня становилось заметным и грозило неприятностями, вяло принимался за работу. Всё чаще я слышал гневные окрики от мастеров, но меня спасало то, что другие также были подавлены, ошеломлены, растеряны – словами не передать. Однако, и на том несчастья не закончились, казалось, им никогда не найдется предела, так и будут тянуться одно за другим…
Спасение моё от подавленности видел в Ноэль и через несколько дней, когда стало чуть поспокойнее, встретился с ней. Она уже знала о случившемся, а я уже не сомневался, кто мог ей передать. Мне она показалась задумчивой, и я приписал это расстройству, вызванному смертью Марко, хотя теперь понимаю: думала она не о Марко и больше не обо мне. Другое занимало её. Отношения наши видимо оставались вполне добросердечными, только былой оживленности и интереса ко мне она не высказывала. И скорее по заведенной привычке, чем от своего желания, она стояла возле меня – коль скоро мы увиделись – и возвращалась со мной из аббатства.
– С тобой всё хорошо, Ноэль? – спросил я, когда, понурив голову, она шла рядом.
– Да, – односложно отвечала она. – Всё хорошо.
– И дома в порядке? – допытывался, видя её отрешенность. – Матушка здорова?
– Да, – повторила она, не глядя.
В какое-то мгновение я не выдержал такого общения.
– Может, ты не хочешь больше разговаривать со мной? – спросил со сквозившим отчаянием. – Не хочешь видеть? Скажи, зачем скрывать.
– Не говори так, – попросила она и впервые за ту встречу посмотрела в мои глаза. Взгляд её был очень нежным и одновременно каким-то исчезающим, – трудно объяснить, как я это увидел, словно весенний снег превратился в ручеек и ускользнул. Ноэль, Ноэль…
– Ну, а как говорить? – допытывался. – Ты как неживая – что с тобой?
Она помолчала, а потом негромко произнесла:
– Я отвечу тебе, только не сегодня, ладно? Не спрашивай меня сейчас.
– А когда же?
Она опять молчала.
– Через несколько дней…
– Что изменится за несколько дней? – удивился я.
– Ничего не изменится, – лицо её смягчилось. – Но я буду знать наверняка.
И я понял её ответ, всегда понимал, о чем она на самом деле думает, даже несколько слов становились такими простыми и ясными, как если бы она старательно объясняла часами.
Когда-то с надрывом думал: всё-таки он сумел перетянуть её на свою сторону. А становясь взрослее, осознал: никогда она и не была на моей стороне, в смысле, понятном любому мужчине. Такой ответ она могла дать тому, кого считала человеком близким, почти родным, но был тот как младший брат, и всегда она смотрела на меня такими глазами. Её трогательность, нежность, все чувства она обращала ко мне, но так могли бы они распространиться на младшего, хотя достойного заботы и внимания.
