На это А. М. отозвался так:[3]
Огорчен Вашим письмом, Сергей Николаевич, очень огорчен!
Так горячо хотелось привлечь Вас к работе в «Летописи», но что ж делать? Может быть, я понимаю Ваше настроение и, конечно, не решусь спорить с ним. Скажу только, что никогда еще живое слово талантливого человека не было так нужно, как теперь, в эти тяжелые дни всеобщего одичания.
Будьте здоровы, желаю всего доброго!
Журнал выслан Вам.
«Парус» — дело не очень коммерческое, это попытка моя и двух моих товарищей учредить широкое демократическое книгоиздательство.
Позволите высылать Вам наши издания?
Сердечный привет!
А. Пешков
Когда ликвидирована была авантюра Врангеля и Крым окончательно был занят Красной Армией, явилась возможность письменных сношений с Москвой и Петроградом. В начале 21-го года я обратился к Ал. Макс. уже сам с обстоятельным письмом. В этом письме я просил его информировать меня по поводу вопросов, связанных с тогдашним положением литературы, с возможностями печатания беллетристики в журналах и выпуска книг в издательствах. В Крыму в то время было катастрофически голодно. Всего только за четыре пуда муки я продавал тогда свою дачу, но и эта цена всем казалась неслыханно «рваческой». Состоятельные татары, к которым я обращался, говорили мне на это: «Це-це — ка-кой человек хитрый!.. Слыхали мы, был такой один — Лев Толстой, — о-очень хитрый! А ты, — так думаем, — еще хитрей Лев Толстой будешь!» — и кивали укоризненно головами.
Так никто и не купил моей дачи даже за четыре пуда муки!.. Между тем какой-то приезжий петроградец указал мне как выход из безнадежного положения — ехать в Петроград. Об этом я написал Горькому. Недели через три я получил бумажку такого содержания:
Уважаемые товарищи!
Очень прошу Вас помочь известнейшему литератору Сергею Николаевичу Сергееву-Ценскому выехать в Петроград, где он необходим для литературной работы в Компросе.
Буду крайне благодарен, если переезд Ценского Вы по возможности ускорите и облегчите.
Привет.
М. Горький
Москва.
6/II-21.
Бумажкой этой воспользоваться мне не пришлось.
Я ответил, что переезд очень труден, так что я от этого предприятия отказываюсь и остаюсь на месте, в Алуште. А через некоторое время Горький выехал за границу, ввиду расстроенного здоровья.
Следующее письмо я получил уже из Германии, из Фрейбурга.
Думаю, Сергей Николаевич, что Шмелев и Уманский зря пугают Вас.
Вам бы приехать сюда хоть на краткое время для того, чтобы издать здесь свои книги и тем самым закрепить за собою право собственности на них для Европы. Ибо: изданные в России книги русских авторов здесь становятся достоянием переводчиков, ведь литературной конвенции между Россией — Германией нет; немцы только что подняли вопрос о ней, и ныне издатели стараются напереводить русских книг возможно больше, дабы не платить авторам гонораров.
Платят немцы действительно дешево, но доллар стоит ныне около 100 тысяч марок, а книги издаются здесь в расчете на продажу в Англию, в Америку.
Прочитал Ваше «Чудо», очень хорошая вещь! Буду уговаривать американцев перевести ее, тогда Вы получите кое-что.
Марсианское сочинение написано Толстым не «по нужде», а по силе увлечения «фабульным» романом, сенсационностью; сейчас в Европах очень увлекаются этим делом. Быт, психология — надоели. К русскому быту — другое отношение, он — занимает. Чудно живет большой народ этот, русские!
А у меня туберкулез разыгрался, и я теперь живу в Шварцвальде, около Фрейбурга, в горной щели. Под окном немцы сено косят, и английский мопс мечется в отчаянии — хочет полевых мышей ловить, а — не может, морда тупа. Чтобы мышей поймать, нужно собаке острый щипец…
Всего доброго!
А. Пешков
До августа мой адрес: Freiburg, Pansion «Kyburg».
Тем временем я послал Горькому только что выпущенный Крымиздатом мой роман «Валя», 1-ю часть эпопеи «Преображение», и получил от него в ответ следующее письмо:
Прочитал «Преображение», обрадован, взволнован, — очень хорошую книгу написали Вы, С. Н., очень! Властно берет за душу и возмущает разум, как все хорошее, настояще русское. На меня оно всегда так действует: сердце до слез радо, ликует: ой как это хорошо, и до чего наше, русское, мое! А разум сердится, свирепо кричит: да ведь это же бесформенная путаница слепых чувств, нелепейшее убожество, с этим жить — нельзя, не создашь никакого «прогресса»! […]
У Вас в книге каждая страница и даже фраза именно таковы: насыщены как будто даже и чрезмерно, через край, и содержимое их переплескивается в душу читателя влагой едкой, жестоко волнующей. Читаешь, как будто музыку слушая, восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной.
В прошлом я очень внимательно читал Ваши книги, кажется, хорошо чувствовал честную и смелую напряженность Ваших исканий формы, но — не могу сказать, чтоб В[аше] слово целиком доходило до меня, многого не понимал, и кое-что сердило, казалось нарочитым эпатажем. А в этой книге, неконченной, требующей пяти книг продолжения, но как будто на дудочке сыгранной, Вы встали предо мною, читателем, большущим русским художником, властелином словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, — живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш — великолепнейшая новость в русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо видел. Вероятно, умники и «краснощекие» скажут Вам: «Это — панпсихизм». Не верьте, это просто настоящее, подлиннейшее искусство.
Сцена объяснения Алексея с Ильей — исключительная сцена, ничего подобного не знаю в литературе русской по глубине и простоте правды. «Краснощекий» Илья написан физически ощутимо. И Павлик незабвенно хорош, настоящий русский мальчик подвига, и Наташа — прекрасна, и от церкви до балагана — характернейшая траектория полета русской души. Все хорошо. А павлин, которого Ал[ексей] видит по дороге в Симферополь, это, знаете, такая удивительная птица, что я даже смеялся от радости, когда читал о ней, — один сидел и смеялся. Чудесно. И вообще много чудесного в славной этой и глубоко русской книге.
Хвалить Вас я могу долго, но боюсь надоесть. В искренность же моих похвал — верьте, ведь мне от Вас ничего не надо, надо мне одно: поделиться с Вами радостью, Вами же и данной мне. «Твоим же добром да тебе же челом» или «твоя от твоих тебе приносяще».
[…]
Будете Вы писать книгу дальше? Это совершенно необходимо. Начало обязывает Вас продолжать эпопею эту до размеров «Войны и мира». Желаю Вам бодрости, крепко жму руку. Вы очень большой писатель, очень, не знаю, надо ли говорить Вам это, но хочется, чтоб Вы о том твердо знали.
А. Пешков
Freiburg. Gunterstal. Hotel «Kyburg» — до августа.
Благодаря заботам А. М. 1-я часть «Преображения» была переведена на английский язык и устроена для издания в одном из нью-йоркских издательств, причем А. М. сам написал предисловие к этому переводу в конце 1924 года. В связи с этим я получил от А. М. такое письмо:
Уважаемый Сергей Николаевич, английский перевод Вашей книги еще не вышел, выйдет в начале июня; получив — пришлю Вам экземпляр немедля. Если Вы хотите, можно поставить вопрос об издании в Америке, — на английском языке, конечно, — второй, третьей и четвертой части «Преображения» с условием, что половину гонорара издатель платит авансом, — половину или две трети.
Переводчики здесь — 13-я казнь египетская. Их — легионы. К Вам, вероятно, обратится Кассирер — немецкий издатель; это — жох, торгуйтесь упрямо!
Как жаль, что Вы не можете приехать сюда отдохнуть.
Всего доброго.
А. Пешков
25/V-25 г.
Книгу получил, спасибо! Крымиздат тоже прислал два экземпляра. Это — для критиков. Один из них — А. Каун — проф. Калифорнии — написал не плохо толстую книгу о Л. Андрееве. Собирается писать о Вас. То же хочет сделать Лютер — немец.
Будьте здоровы. А.П.
Вот предисловие к переводам на французский и английский языки, написанное в конце 1924 года (привожу это предисловие не полностью, а в тех отрывках, которые были помещены в свое время в «Красной газете» К. Чуковским в его переводе с английского):
«Сергеев-Ценский начал писать около 20 лет назад. Его ранние рассказы привлекли внимание критиков и читателей оригинальностью стиля и выбором сюжетов. Внимание было острое, но недоверчивое и даже, пожалуй, враждебное… Люди, которые читают книги лишь затем, чтобы развлечься и хоть на время забыть свою скучную жизнь, инстинктивно почуяли, что этот писатель не для них: он был слишком серьезен. Для тех, кто считает искусство орудием исследования жизни, стиль нового писателя был слишком затейлив, перегружен образами и откровениями, не всегда достаточно понятными. Критики ворчали. Они не знали, в какую рубрику поместить Сергеева-Ценского — в рубрику романтиков или реалистов…
