Микеланджело — чудовищная сила, господствующая надо всем, все подавляющая! Иного определения Пьер не находил. И чего стоили рядом с его гигантским творением работы Перуджино, Пинтуриккио, Росселли, Синьорелли, Боттичелли, чьи восхитительные фрески еще раньше опоясали капеллу пониже карнизов.
Нарцисс не удостоил взглядом поражающее великолепие потолка. Подавленный восторгом, он не отрываясь созерцал Боттичелли, три фрески которого украшают эти стены. Наконец он прошептал:
— Ах, Боттичелли, Боттичелли! Изящество, грация любовного томления, глубокая печаль сладострастия! Им угадана, нм раскрыта душа нашего современника, и с такою волнующей пленительностью, какой не знает ни одно произведение искусства!
Пьер с изумлением глядел на Нарцисса. Потом отважился спросить:
— Вы приходите сюда ради Боттичелли?
— Ну конечно, — спокойно ответил молодой человек. — Каждую неделю, и только ради него: я часами гляжу на Боттичелли, и ни на кого больше… Вот посмотрите на эту фреску: Моисей и дочери Иофора. Разве было когда-нибудь создано еще что-либо, так проникновенно выражающее человеческую нежность и человеческую печаль!
И подобно жрецу, который со сладостным трепетом взволнованно переступает порог святилища, Нарцисс с благоговейной дрожью в голосе продолжал:
— Ах, Боттичелли, Боттичелли! Женщина Боттичелли с ее удлиненным лицом, чувственным и простодушным, с несколько выпуклым животом под легкими складками одежды, с горделивой, гибкой, порхающей походкой и как бы летящим телом! Ангелы Боттичелли — подлинные юноши, в то же время прекрасные своей женственной прелестью; мускулистость, подсказанная художнику знанием натуры, сочетается в них с бесконечным изяществом очертаний, эти как бы двуполые ангелы обжигают вас пламенем желания, горящего в них. А рты у Боттичелли, эти чувственные рты, твердые, подобно плодам, насмешливые или страдальческие, с загадочным изгибом, безмолвно таящие то ли непорочность, то ли беспутство! Глаза у Боттичелли, томные, страстные, полные мистического или чувственного изнеможения, глаза, порой и в радости исполненные глубокой скорбью! Нет более непроницаемых, взирающих на человеческое ничтожество глаз! Руки у Боттичелли, тщательно выписанные, изысканные, словно живущие напряженной жизнью, окутанные воздухом, касаются друг друга, как бы ласкаясь и беседуя между собой с такой нарочитой грацией, что порою она кажется жеманной. Но сколько в них выражения, и у каждой руки — свое; все оттенки радости и печали прикосновений! И при этом никакой изнеженности, ничего ложного, во всем какая-то мужественная горделивость, от всего веет страстным, великолепным движением, которым захвачены фигуры, во всем безупречная правда, непосредственное наблюдение, работа мысли, подлинный реализм, исправленный и облагороженный гениальной самобытностью чувства и характера, даже самому уродству придающей незабываемое очарование!
Пьер слушал Нарцисса с возрастающим изумлением; только сейчас он приметил его несколько нарочитую изысканность, подстриженные под флорентинца локоны, бледно-голубые, почти фиалковые глаза, от восторга еще более поблекшие.
— Разумеется, — вымолвил под конец аббат. — Боттичелли чудесный художник… Но только, мне кажется, Микеланджело…
Нарцисс с каким-то ожесточением прервал его:
— Нет, нет! Не говорите мне о нем! Микеланджело все испортил, все погубил. Этот человек впрягался в работу, как вол, одолевал ее, как чернорабочий, — по столько-то метров в день! Человек, которому недоступна прелесть тайны, неведомого, грубиян, способный отбить вкус к прекрасному: мужские тела у него как бревна, женщины — великанши, им бы работать в мясной лавке, — какие-то безмозглые туши, ничего божественного, ничего инфернального… Он каменотес, если хотите, да!.. Могучий каменотес, но не более!
В усталом мозгу этого современного юноши, такого пресыщенного, испорченного погоней за всем оригинальным и редкостным, бессознательно вскипала неуемная ненависть к здоровью, силе, мощи. Микеланджело, созидающий в поте лица, оставивший самое чудесное наследие из всего, что когда-либо породил художественный гений, был ему глубоко чужд. Микеланджело заново созидал жизнь, и с такою силой, что даже самые восхитительные творения всех прочих художников казались ничтожными, тонули, захлестнутые потоком живых образов, которым дало жизнь его воображение.
— Но, право, я с вами не согласен, — храбро возразил Пьер. — Именно сейчас я постиг, что в искусстве жизнь — это все и бессмертие ожидает только те произведения, которые дышат жизнью. Пример Микеланджело мне представляется решающим, ведь если он мастер нечеловеческой, чудовищной силы, подавивший всех прочих художников, то лишь благодаря своему необычайному умению созидать эту великолепную живую плоть, которая так оскорбляет ваш изысканный вкус. Пусть же любопытные, кокетливые остроумцы, проницательные умники изощряются в догадках, ломая голову над двусмысленным и неуловимым, пусть они видят соль искусства в манерных изысках и в туманной символике, Микеланджело останется всемогущ! Он сотворил человека, он великий мастер, ему присущи ясность, простота и здоровье, он вечен, как сама жизнь!
Нарцисс только вежливо улыбнулся с видом снисходительного пренебрежения. Не все ведь часами просиживают в Сикстинской капелле перед Боттичелли, ни разу не подняв головы, чтобы взглянуть на Микеланджело. И Нарцисс оборвал спор словами:
— Вот и одиннадцать. Кузен должен был сообщить мне, как только он сможет нас принять, и меня удивляет, что до сих пор никто не идет… Если хотите, поднимемся пока что в станцы Рафаэля?
Наверху, в станцах, Нарцисс оказался безупречен, проявил большую осведомленность, был справедлив в оценке произведений; едва только улеглась в нем вспышка ненависти к гигантским творениям гения, к нему сразу же вернулись спокойствие и рассудительность.
Пьер, увы, только что побывал в Сикстинской капелле; ему надо было вырваться из могучих объятий колосса, позабыть все увиденное там, привыкнуть к тому, что он увидел здесь, чтобы вкусить всю чистую прелесть созданий Рафаэля. Словно захмелев от крепкого вина, он не в состоянии был ощутить вкус этого более легкого напитка с тонким букетом. При виде Рафаэля восхищение не поражает громом, очарование действует медленно и все же неодолимо. Это Расин рядом с Корнелем, Ламартин рядом с Гюго, извечная чета, извечная пара — мужское и женское начало, пронесенное сквозь века в творениях, овеянных славой. Рафаэль — это торжество благородства, изящества, восхитительных и правильных линий, божественной гармонии; это не просто символ материальности, великолепно выраженной Микеланджело, а проникновенный психологический анализ, привнесенный в живопись. Человек у Рафаэля чище, идеальнее, он больше показан изнутри. И если есть в этой живописи какая-то чувствительность, нежное трепетание женственности, то она исполнена, во всяком случае, дивного мастерства, величия и силы. Пьера мало-помалу захватывало столь безупречное владение кистью; покоренный мужественным изяществом красавца юноши, он был до глубины души растроган этим зрелищем высочайшей красоты и высочайшего совершенства. Но если «Диспут о святом причастии» и «Афинская школа», созданные до росписи Сикстинской капеллы, показались ему шедеврами Рафаэля, он почувствовал, что в таких работах, как «Пожар в Борго» и, в еще большей мере, «Изгнание Гелиодора из храма» или «Аттила у врат Рима», художник, подавленный величием Микеланджело, утратил прелесть и дивную грацию своего письма. Как были все потрясены, когда открыли Сикстинскую капеллу и соперники предстали взорам: нечеловеческая мощь титана держала в плену создателя нижних фресок, и Рафаэль, величайший из художников, отдав Микеланджело частицу своей души, уже никогда более не мог избавиться от его влияния.
Затем Нарцисс провел Пьера в лоджии — восхитительно украшенную, полную света, застекленную галерею. Но Рафаэль уже умер, фрески писали его ученики по оставленным художником наброскам. То был упадок, внезапный и полный. Никогда еще Пьер не понимал так ясно, что гений — это все и, когда он угасает, школа гибнет. Гений — самое яркое выражение эпохи, в какой-то исторический момент социальная почва отдает ему все свои соки и остается истощенной, иногда на столетия. Больше, чем лоджии Рафаэля, Пьера изумил чудесный вид, который открывался из окон; и тут он обнаружил, что как раз напротив, если пересечь двор св. Дамасия, расположены папские покои. Мощенный белыми плитами двор с портиком и фонтаном, голый и светлый, заливало жгучее солнце. Тут не было решительно ничего от той сумеречной и глухой мистической таинственности, какою веяло на Пьера от старинных соборов Севера. Справа и слева, около подъезда, ведущего в папские покои и в покои кардинала-секретаря, выстроилось с полдюжины экипажей; на козлах недвижно сидели кучера, под жгучим солнцем замерли лошади; в пустынных просторах квадратного двора с тремя ярусами застекленных, как огромные оранжереи, лоджий не было ни души; сверкание оконных стекол и рыжеватый отсвет, ложившийся на камни, казалось, одевали позолотой наготу мостовой и фасадов, придавая им внушительную величавость языческого храма, посвященного богу солнца. Но еще более поразила Пьера панорама Рима, открывающаяся из окон Ватикана. Ему и в голову раньше не приходило, его сейчас только осенила мысль, что папа из своих окон видит весь Рим, сгрудившийся и распростертый у ног святого отца; казалось, стоит только папе протянуть руку — и он вновь овладеет этим городом. Аббат долго, глазами и сердцем, вбирал в себя небывалое зрелище, желая унести его с собою, сохранить в памяти, и, весь трепеща, он предался безудержным мечтам, которые это зрелище в нем пробуждало.
