— Видишь, Ерёма, сколько людей будут мучиться! — закончил Глеб. — Снова получается, что из-за тебя вред. Как ни поверни…
— Врёте вы всё, — уныло сказал Ерёма.
Мы заорали, что не врём, а Ерёма нас бессовестно мучит.
— Чёрт с вами, — сказал Ерёма и встал.- Я скажу… Нет, я говорить не буду ни словечка, я лучше на машинке настучу. А потом, если что не так, я не отвечаю…
Мы ему наперебой поклялись, что всю ответственность берём на себя. Ерёма сердито проковылял к машинке, заправил в неё лист и застукал по клавишам. Мы стали заглядывать через плечо, но он пригрозил:
— Будете соваться, не стану печатать.
Стукал он минут пять, мы прямо извелись. Наконец он отошёл от машинки. Мы кинулись к листу. На бумаге была какая-то дребедень:
трик Ап Лик РОВин Адавзять четыреил ипятьПат ом…
И так далее. Несколько строчек.
— Бедный Ерёма, — сказал Юрка.
Но Глеб выдернул лист из машинки, поднёс к очкам.
— Постойте, постойте… Дайте-ка, я… Тут нужна небольшая редактура.
Он опять вставил бумагу и начал быстро печатать пониже загадочных Ерёминых строчек. И через минуту мы прочитали:
Три капли крови надо взять,Четыре или пять.Потом с движеньем их смешать,С полётом их смешать.Надёжной прочности тудаДобавить хорошо —И кровь исчезнет без следа,И в пузырьке у вас тогдаЗаблещет порошок.Его, дождавшись заката дня,Зажги ты от праздничного огня.У искр улетающих жизнь коротка.Останется только одна на века.
— М-да, — сказал Глеб. — Не очень вразумительно. И с точки зрения поэзии, прямо скажем, на троечку.
— Поэзия — это фиг с ней, — вмешался Юрка. — Ведьмы сочиняли, а не Пушкин. А как тут разобраться: с каким полётом смешивать? А может, с помётом?.. Ерёма!
— Что знал, то написал, — буркнул Ерёма. — Технологию не знаю. Шишкин делал.
— Ты будто не хочешь, чтобы у твоего Васьки живая искорка была, — с досадой сказал Янка.
Ерёма топнул валенком так, что подскочила машинка.
— Я же не имею пр-рава! От этого вред будет! Всем! Порошок же надо на крови замешивать!
— Подумаешь, вред, — хмыкнул Юрка. — Тут по одной капельке надо. Всё равно что для анализа, из пальца.
— Это не для анализа, — глухо сказал Ерёма. — Для колдовства. Эти капельки человеческую жизнь сокращают. Доказано.
Мы помолчали. Переглянулись. Янка тихо спросил:
— Намного сокращают?
— Не знаю… — отозвался Ерёма. — Наверно, не намного. Капелька — на капельку. Но всё равно…
Мы опять посмотрели друг на друга. Глеб, Янка, Юрка, я… И, видимо, каждый подумал, как я: «Ну что одна капелька?..» Наша жизнь вся была впереди, до глубокой старости.
Янка погладил Ерёмино плечо и сказал:
— Зато будет живой Васька. А от этого у нас будет радость. Она сильнее вреда. Вред капельный, а радость большая.
— И радость продлевает человеческую жизнь, — добавил я.
— Это доказано, — подтвердил Глеб.
А Юрка сказал:
— Так что давай уж, Ерёма, раскалывайся до конца. Ради Васьки.
Ерёма поскрежетал, внутри у него потрещало, будто помехи в телевизоре. Мы ждали.
— Ну ладно, сказал он. — Только я ни при чём… Это должен быть металлический порошок. Мелкие опилки. Если «движение» — надо наскрести их от какого-нибудь колеса…
— Хоть от нашего? — спросил я. — От вагонного?
— Вполне, — согласился Ерёма.
— Значит… если «полёт», надо что? От самолёта опилки? — воскликнул Янка.
— Выходит, так, — согласился Ерёма.
— Где же самолёт-то взять? — озабоченно сказал Глеб.
— Да в парке, — вспомнил Юрка.
В самом деле! В городском парке стоял на площадке четырёхмоторный лайнер прошлого века. В нём был теперь маленький детский кинотеатр. Долго ли забраться под крыло да наточить опилок с дюралевой заклёпки?..
— А вот что такое прочная надежность? — недовольно поинтересовался Юрка. — Ерёма…
— Клянусь всеми транзисторами, не знаю. Шишкин говорил, но я не понял.
Глеб почесал за ухом снятыми очками.
— Вообще-то… если рассуждать логично, колёса и крылья — это символ движения в двух стихиях. На земле и в небе. Значит, нужна и третья стихия — вода.
— Корабль, что ли, скрести? — сказал Юрка.
— Не корабль, а, наверно, якорь. Якорь всегда был символом надёжности. От якоря зависит безопасность судна…
— Это не я, это вы сами догадались, — опасливо сказал Ерёма.
— Сами, сами, — засмеялся Глеб. — А где добыть якорь, братцы?
В самом деле, где? Наш город от моря далеко. По реке, правда, ходят грузовые и пассажирские суда, но как до них доберёшься?
Все заскребли затылки. Потому что… вот ведь как вышло! Сперва никто этой истории про искорку не верил. Просто так болтали. Ерёму поддразнивали. А потом незаметно получилось, что всё это всерьёз. И очень хочется зажечь живую искорку, в которой хранится вечная энергия.
Сказка?
А кто знает, где сказка, где наука? Про снежных людей тоже говорили — сказка. И про говорящих дельфинов, и про живые кристаллы… Может, и ржавые ведьмы есть. А искорка… Вдруг это сгусток неизвестных науке энергетических полей? Мало ли что… А теперь дело может провалиться, потому что никто не знает, где взять якорь.
Но я уже знал, я вспомнил!
— Якорь есть!
— Где? — обрадовался Янка.
— На складе ёлочных игрушек!
Все, даже Ерёма, посмотрели на меня, как на сумасшедшего. Юрка плюнул и сказал:
— Всю жизнь у тебя, Копейкин, заскоки. Люди о деле говорят, а ты со своим юмором… Янка, давай махнём на «Стреле» до вашего Приморска. Туда и обратно — не больше суток. Там на разных памятниках якорей сколько хочешь. Тебя пустят?
Вот как! Опять «Янка, давай»! А я — Копейкин. Хорошо Ерёме — у него глаза всегда сухие, а нервы из никелевых сплавов. А я-то человек! Я выпрыгнул из вагона и пошёл через лебеду.
Они кричали мне вслед: «Гелька, ты чего? Ну, сам же виноват! Гелька, да вернись ты! Гель…»
А я шёл…
ЛУННАЯ ПЕСНЯ
Дома ждала меня новая беда. Бабушка деревянным голосом сказала с антресолей:
— Подымись ко мне, Гелий.
Я поднялся с нехорошим предчувствием.
— Гелий, где дедушкина машинка?
У меня сразу — брык — голова ниже плеч. Дурацкий такой характер: если я в чём-то виноват, ни спорить, ни отпираться не могу. Стою носом вниз, краснею и молчу.
— Гелий, ты будешь отвечать?
Отвечать, конечно, придётся. Надо только переждать, когда перестанут противно слабеть ноги и растает в животе холод, который туда наливается от страха.
— Ну? — сказала бабушка.
— Ну? — сказала тётя Вика. Она сидела здесь же, в бабушкиной комнате.
Я переглотнул и прошептал:
— Я её дал на два денёчка…
(Ничего себе, два денёчка! Две недели уже Глеб на ней стучит. А я не решаюсь сказать, что хватит. Работает человек…)
— О-о… — простонала бабушка и села.
— Кому дал? — деловито поинтересовалась тётя Вика.
— Одному… журналисту. Знакомому… Он попросил…
— Что ты сочиняешь! — воскликнула тетя Вика. — Какому журналисту? Кто он такой? У журналиста нет своей машинки? Ему понадобилась эта, старинная, без электронного блока?
— Реликвия… — вставила бабушка.
— Так получилось, — пробормотал я. — Очень было надо.
Тётя Вика с горечью покачала головой.
— И ты не мог попросить разрешения? Почему?
— Вы бы не дали…
— Именно! — сказала бабушка. — И ты пошёл на обман. На чудовищное вероломство. Тайком взял не принадлежащую тебе вещь и с трусливой хитростью оставил футляр! Чтобы скрыть следы! О, если бы ты мог осознать всю глубину…
— Всю глубину он осознает потом, — пообещала тётя Вика. — Сначала машинка. Где она? Надеюсь, она цела?
Я поднял глаза.
— Цела! Конечно! Я сейчас…
Я бросился в дедушкину комнату, схватил футляр, крикнул уже из прихожей:
— Сейчас принесу!
Может, если сразу принести, не будут сильно воспитывать?
Я мчался к станции, а футляр колотил меня по ноге и царапал бронзовым уголком. Я не обращал внимания. Но перед вагоном я отдышался. Заправил майку. Принял спокойный и независимый вид. В «Курятнике» всё было по-прежнему. Ерёма чертил, Янка и Юрка о чём-то разговаривали. Они посмотрели на меня виновато.
Глеб настраивал карманный телевизор. Я небрежно сказал Глебу:
— Дома ворчат: почему долго машинку не несу. Придётся забрать…
— Конечно, бери! Мне Ерёма на свалке нашёл какую-то, скоро наладит.
— Завтра налажу, — отозвался Ерёма.
Глеб озабоченно спросил:
— Гель… А тебе не попало? Может, мне пойти с тобой, объяснить?
— Да вот ещё… Привыкать мне, что ли?
С тяжёлой машинкой я спустился с подножки. Глеб, Юрка и Янка стояли в раздвинутых дверях «Курятника». Между Глебом и Юркой просунул голову Ерёма. Глебу и Ерёме я сказал:
