— Нет! — ответил император. — Я призван разделить с вами опасность!
Глава четырнадцатая
Подвиг необыкновенной деятельности
Уважение общества не есть следствие видной должности или видного места; слабость иного лица унижает место точно так же, как достоинство другого облагораживает его, и никто, без исключения, не бывает вне пересудов, презрения или уважения общества.
Екатерина IIГолоса
От самого Херсона мы везде встречали жилища среди степей, очаровательные своим азиатским великолепием. Я не знал более, где и в каком веке нахожусь. Когда вижу воздымающиеся и словно бы движущиеся горы, то думаю, что это призраки; на поверку оказывается, что это движутся табуны верблюдов.
Не эти ли звери, сказал я сам себе, несли трех владык в их славном паломничестве в Вифлеем?.. При каждой встрече с юными татарскими князьями, в серебре и на конях блистательной белизны, думаю: не во сне ли вижу? Когда вижу их, вооруженных луками и стрелами, то переношусь в древние времена Кира…
Принц де Линь — сестре
Мы так привыкли к тому, что Россия бросается в самые рискованные предприятия и счастье при этом неизменно помогает ей, что вычислить будущие действия этой державы в свете правил дипломатических и политических решительно невозможно.
Граф Сегюр — министру Монморену
Я могу доказать твердо обоснованными доводами, что с 1695 года, когда Петр Великий впервые осадил Азов, и до его последнего часа в 1725 году, на протяжении тридцати лет его царствования, главным его намерением и желанием было отвоевать Константинополь, изгнать басурман, турок и татар, из Европы и возродить таким образом Византийскую монархию.
Фельдмаршал Миних — Екатерине
…Все вижу и слышу, хотя и не бегаю, как император. Он много читал и имеет сведения; но, будучи строг против самого себя, требует от всех неутомимости и невозможного совершенства; не знает русской пословицы: мешать дело с бездельем; двух бунтов сам был причиною. Тяжел в разговорах…
Из Дневника Храповицкого — запись высказывания Екатерины
Наверное, у русской императрицы и ее приближенных вскружилась голова. Она только и мечтает, говорит и думает о том, чтобы захватить Константинополь. Этот бред приводит ее к уверенности, что ее ничтожная эскадра (кое-как вооруженный флот…) наведет ужас на столицу Оттоманской империи, что стоит только ее войскам появиться, как турки обратятся в бегство… что все порабощенные греки только и ждут ее помощи, чтобы восстать, и что все эти действия в их совокупности должны в будущем году раздавить турецкого султана и его империю, которой Екатерина в своем воображении уже распоряжается как своей собственной. Я не стану доказывать вам всю нелепость этих мечтаний, по которым можно судить, как не правы те, кто приписывал этой государыне обширные таланты… по нескольким остроумным фразам, по ее ловкому уму, способности к интриге… и ее счастливой звезде…
Сабатье де Кабр, французский дипломат, — герцогу Шуазелю
— Ну что, граф, вы не раскаиваетесь?
— Вы о чем, ваше величество? — наклонив голову, спросил Сегюр.
— В том, что сопровождаете меня в этой поездке, лучше сказать, в этом путешествии?
— Помилуйте, ваше величество, могу ли я раскаиваться в том, что имел честь сопровождать вас! Это была бы величайшая глупость с моей стороны. Благодарность моя безмерна. Я своими глазами увидел подвиг необыкновенной деятельности князя Потемкина.
— Хорошо сказано, граф. А ведь в свете его считают лентяем. — Екатерина была довольна. — Да, да, лентяем. Один из моих воспитанников, не стану называть его имени, с жаром уговаривал меня не вкладывать деньги в новоприобретенные области, так как это будет неразумною тратой, которая обогатит одного лишь князя. А чего его обогащать — он и так достаточно богат. И этот человек был представлен мне князем — такова черная неблагодарность!
Разговор этот происходил в карете государыни, медленно катившейся в сторону Перекопа. Лицо Потемкина оставалось непроницаемым, император слушал с видимым интересом.
— И что же было дальше? — поинтересовался Сегюр.
— Русские говорят: и на старуху бывает проруха. — Последние слова Екатерина со смаком произнесла по-русски. — Я перевожу очень приблизительно. Так вот, я была склонна прислушиваться к суждениям этого клеветника, став той самой старухой. Но потом мало-помалу прозрела…
— А клеветник, — спросил Иосиф, — приближенный, как я понял, к вашей особе?
Потемкин, молчавший дотоле, неожиданно произнес:
— А государыня с обычной своей незлобивостью и щедростью изволила отпустить его от себя, даровав ему четыре тысячи душ и сто двадцать тыщ довольствия для вояжа за границу.
Речь шла о Ермолове. Потемкин и Перекусихина знали, Сегюр догадывался, а Иосиф остался в неведении.
— Этот клеветник убеждал меня, что татар невозможно приручить, что они так и останутся дикими и будут вредить, сколь в силах. Однако князь блистательно опроверг его домыслы.
— Как вам удалось, князь? — обратился к нему Иосиф. — Говоря о том, что вы совершили подвиг необыкновенной деятельности, граф Сегюр, как я понимаю, имел в виду то, как вам удалось оживить эти пустынные земли, воздвигнуть города, такие, как Херсон и Екатеринослав. А что ваши новые подданные — татары? Они смирились с властью русских?
— Смею думать, что смирились, — отвечал Потемкин. — Я ведь начал с чего? С того, что даровал их мирзам и тайшам дворянские привилегии, всячески их обласкал, оставил в силе всех их чиновников, духовных и светских, всех мулл, кади и имамов, ничего не изменил в их правлении. А когда иные стали проситься к единоверцам в Турцию, я сказал: сделайте милость, скатертью дорога. И ручей этот быстро иссяк. Опять же поощрил создание местного войска…
— Кстати, а какова участь хана Шахин-Гирея? — Сегюр выжидательно глянул на Потемкина, полагая, что наступил на его мозоль.
— Он жил в почете и холе, хотя и вздумал жаловаться на меня государыне. Но как волка ни корми, он все в лес смотрит: хан стал проситься у государыни на волю. И ее величество по сродной ей доброте разрешила ему из Калуги, где он последнее время пребывал, возвратиться к своим единоверцам-туркам. Думаю, они его не ласкою встретили.
— А вы не знаете, какова его судьба?
Потемкин пожал плечами:
— Рано или поздно известимся. Обещаю, граф, сообщить вам. Однако ваши турецкие конфиденты не преминут отписать вам о нем.
— Опять вы корите меня моими турецкими друзьями, — вскинулся Сегюр. — Нет у меня там никаких друзей, а тем паче конфидентов, кроме нашего посла графа Шуазеля. С ним мне приходится переписываться по долгу службы.
Потемкин промолчал Содержание переписки обоих послов было ему хорошо известно — все письма перлюстрировались, а иной раз с них снимались копии. Некоторыми из них он располагал.
Это было полезное знание, несмотря на то что Потемкин располагал обширной сетью своих агентов как в Крыму, так и в Турции. Из их донесений он вывел, что турки хотят и боятся войны. Впрочем, он прекрасно понимал, что война неизбежна.
«Отодвинуть бы ее года на три, хотя бы на три, — думал он, — Я успел бы хорошо подготовиться». При всем при том он критически относился к готовности России вести победоносную войну. Армия была слабо вооружена. Черноморский флот все еще строился, а на него возлагалась главная надежда. В центральных губерниях был недород, и потому предвиделся недостаток провианта.
Однако, судя по всему, что было ему доложено, прыщ назрел и должен вот-вот лопнуть.
«Странно, — думал он, — и мы и турки боимся, однако избежать столкновения никак не можем. Почему бы это? Никто не желает уступать? Попятиться бы деликатным образом… Государственный интерес того требует…»
Но пятиться никто не желал и не думал. Греческий проект переполнял кровь и бился во всех жилах. Он стал делом его жизни. Все делалось во имя него, все решительно. Потемкин желал оставить свое имя в истории, как творец Греческого проекта — более всего. В грезах своих он видел себя в Константинополе, среди христианских святынь, российские флаги, полощущиеся на минаретах Святой Софии, коронование Константина…
Действительность была далека. В окна кареты бился духмяный степной ветер. Разговор увял. Кто подремывал, а кто погрузился в свои мысли. Их сопровождали одинокие деревья, машущие ветвями вслед, тяжелые дрофы, лениво взлетающие при приближении карет, и, конечно, эскорт всадников, время от времени переменявшийся.
Картина была однообразна на десятки верст. И все же в этом однообразии была своя приманчивость. Здешняя земля, не знавшая плуга веками, уже кое-где была распахана и засеяна. Это сделали ее новые хозяева — колонисты.
