Картина была однообразна на десятки верст. И все же в этом однообразии была своя приманчивость. Здешняя земля, не знавшая плуга веками, уже кое-где была распахана и засеяна. Это сделали ее новые хозяева — колонисты.
Вот показался хуторок с оградою из слег, ограждавший разве что от диких табунов, да и то достаточно призрачно, с колодцем, напоминавшим диковинную цаплю. Возле беленого домика, понурив головы, дремала запряжка волов, беспорточные ребятишки, завидев диковинный кортеж, бежали навстречу…
— Жизнь пришла на сии дикие земли, — растроганно произнесла государыня и, выглянув из окошка, помахала им. — Одарить бы их сладостями, но такое не предусмотрели, — огорченно добавила она.
— Само ваше явление есть праздник для тех, кто имел счастие лицезреть вас, мадам, — галантно заметил Иосиф.
— О, да вы говорите как искусный царедворец, — со смехом отозвалась Екатерина.
— Чему не выучишься за долгие годы во дворце, где иной раз можно помереть со скуки.
— Многие венценосцы находили себе разнообразные занятия…
— Вы тотчас приведете мне в пример Великого Петра, — поспешно выговорил император. — Знаю-знаю, он приказывал возить за собою токарный станок…
— А еще он был корабельщиком, плотником…
— Ловко орудовал топором, — вставил Иосиф. — Рубил головы…
— Что ж, и это надо уметь, — ничуть не смутилась Екатерина. — Обстоятельства принуждают государей к жестокости, разве не так?
— А вы, мадам, вы были жестоки?
— Наша государыня — образец доброты и кротости, — вмешался Потемкин. — Равно как и ее предшественница Елисавет Петровна, дочь Великого Петра.
— Могу только сказать, что я приказывала отвечать жесткостью на жестокость. Как в случае с самозванцем Пугачом, который предал лютой казни тысячи дворян, по большей части безвинных. Но я не мстительна, нет.
— Неужели вас нельзя ожесточить? — допытывался Иосиф.
— Огорчить, расстроить — да, ожесточить — вряд ли. Не могу вспомнить, чтобы я когда-нибудь была ожесточена.
— О, мадам, вы само совершенство. Я же бываю вспыльчив и в таком состоянии могу прийти в ожесточение, — признался император.
— А я полагала, что вы образец кротости.
— Кроткий монарх в мире жестокости… Помилуйте, мадам. Это противоестественно. И когда князь назвал вас кроткой правительницей, я усомнился. Простите меня, мадам, но я не поверил.
— Я прощаю вас, ибо снисходительна, и это все знают, — добродушно отозвалась Екатерина. — И тем не менее кротость есть одна из моих черт, нравится вам это или нет.
— Нравится, — поспешил заверить ее император.
— В таком случае давайте переменим тему. Что вы скажете, каков Херсон?
Император воздел руки ввысь. Этот жест, по-видимому, означал удивление либо восхищение.
— Вам нужны слова? Но они были произнесены здесь графом Сегюром. Совершить такое за каких-нибудь шесть лет можно только с помощью чуда. — И, оборотясь к Потемкину, добавил: — Не примите это за комплимент, князь, ибо я вообще-то никогда не делаю комплиментов. Разве что прекрасным дамам, к которым отношу и вас, мадам, — отнесся он к Екатерине.
— Вас, ваше величество, ждут еще многие чудеса, — заверил его Потемкин, — ибо мы находимся в преддверии Тавриды, которая сама по себе есть чудо из чудес, жемчужина, вправленная в корону России.
— Более всего трудами князя, — наклонила голову Екатерина. — И мы отметим их присовокуплением к титулу князя поименования Таврический. Князь Потемкин-Таврический…
— Светлейший князь, — поспешил поправить Сегюр.
— Само собою. По прибытии в Севастополь мы обнародуем указ. Доволен ли ты, князь?
— Доволен — не то слово, матушка-государыня. Счастлив тебе служить, дабы умножить славу и могущество России.
Карета ее величества выехала на берег Днепра. И встала. Ее стал обтекать поток карет, возков, телег — огромный государынин табор. Он привел в смятение все живое в этих почти безлюдных местах. Такого столпотворения — людского и конского — здесь не видывали. «Не война ли началась?» — с опаской думали редкие хуторяне, чье любопытство было возбуждено, но чувство самосохранения держало их подалее.
Широка была здесь река, острова и островки мал мала меньше разлеглись по течению эдакой флотилией. Самый большой, с важной растительностью, назывался Тавань. И утром, когда лагерь стал просыпаться, когда стали снимать шатры и палатки и впрягать только что стреноженных лошадей, готовясь к долгой и трудной переправе, государыня с императором и со свитой уселись в вызолоченную шлюпку, и гребцы налегли на весла.
Река степенно текла в зеленых берегах. Она была живая: утки, цапли, лебеди и другие водоплавающие птицы шныряли в прибрежных зарослях, лодочками качались на волнах, влекомые течением, либо на упругих крыльях проносились над головами.
— Какая здесь охота! — восхитился принц де Линь.
— Да уж. А в плавнях — кабаны, — подтвердил Потемкин. — Да и рыбакам раздолье.
Словно бы желая подтвердить эти слова, большая рыба, блеснув на солнце чешуей, выпрыгнула из воды почти у самого борта лодки.
— Какое богатство жизни! — проговорил император, оглядываясь вокруг. — Это поистине заповедные края. И какая живописность.
Государыня была довольна. В отдалении на воде колыхалась армада судов и плотов. Карета ее величества высилась на одном из них, как большой дом на колесах.
— Хотелось бы погулять по этому острову, — сказала Екатерина, когда шлюпка поравнялась с его оконечностью. — Он, верно, необитаем.
— Как знать, матушка-государыня, — недовольно сморщился Потемкин, — людей-то там нет, но зверье может быть. Сказывали мне, что кабаны на сих островах устраивают свои лежки, еще когда Днепр окован льдом. Лучше объехать его для обозрения.
Так и сделали. Меж тем на противоположном берегу табунился народ, несомненно в ожидании.
— Кто там, князь? — с некоторым сомнением в голосе вопросила Екатерина.
Потемкин уверенно отвечал:
— Должно быть, правитель Таврической области Каховский со своими чиновниками да ногайскими тайшами. Встречают.
— Ну ты и шустр, князь, — удовлетворенно протянула Екатерина. — И успели ведь прознать!
— А как же! Праздник величайший есть явление государыни, и все народы текут ему навстречу, — самодовольно отвечал Потемкин. — Мне же надлежит быть распорядительным и все предусмотреть.
В самом деле, повторилось обычное: едва шлюпка пристала к берегу, как тотчас загремела музыка, воздух сотрясали пушечные выстрелы и приветственные клики.
Василий Каховский, действительный статский советник, склонился пред государыней и подошел к ручке. За ним представлялись чиновники. И последним — Махмут-бей, предводитель ногайцев. Его конная орда гарцевала на берегу, готовясь продефилировать перед высокими особами.
Они представляли собою живописное зрелище: в национальных одеждах, с копьями и луками; сбруя многих была украшена серебряными бляхами.
— Господин Каховский, что вы скажете о сих азиатцах? — обратилась Екатерина к правителю Таврической области, не очень доброжелательно косясь на полудиких всадников с раскосыми глазами и выдающимися скулами на полудиких же коньках.
— Если позволите, ваше императорское величество, — отвечал Каховский, краснея от волнения, а может, и от предварительного укрепительного возлияния, — сии ногайцы есть потомки монголов Чингисхана, задержавшихся в сей степи. Их предводителем был внук Чингисхана именем Ногай, весьма воинственный и кровожадный. Таковые качества унаследовало и это племя. Однако же оно добровольно покорилось скипетру вашего императорского величества. В случае открытия военных действий они могут составить вспомогательное войско.
— Беспременно переметнутся к единоверным туркам, — убежденно сказала Екатерина. — Нет, на них полагаться не станем. Пусть себе пасутся в сей степи.
— Однако они полны желания показать вам свое искусство, — объявил Каховский.
Екатерина согласилась. Дождались кареты, забрались в нее, в это казавшееся надежным убежище средь необозримой степи, в этот удобный дом на колесах, и почувствовали некое облегчение. Вскоре к ним мало-помалу стали присоединяться и остальные.
Тронулись не торопясь. Обочь скакали конные гвардейцы, и в некотором отдалении от них — ногайцы. Вот они с гиком и гортанными выкриками погнали коней в степь и растворились в жаркой дымке.
— Слава Богу, — сказал Сегюр, — что-то не нравятся мне эти азиаты. Ваши азиаты, — поправился он.
— Я охотно преподнесла бы их вам, граф, ибо люблю делать подарки. Но вы же этот подарок не примете.
— Щедрость ваша безмерна, — поклонился Сегюр, — но я просто не готов его принять, этот поистине царский подарок.
— Глядите, граф, они возвращаются. Берите же их, берите, — насмешливо проговорила Екатерина.
