Мирьям, ты очень, очень дорога мне! По тому, как ужасно щемит сердце, я понимаю, что сейчас мне следовало бы встать и прийти к тебе, сказать: «Давай попробуем!» Почему бы и нет, уважаемые судьи, почему бы вам не приказать реальности немного разжать челюсти, чтобы мы смогли высвободить из них двух человек, которым хочется остаться одним, людей, которые нравятся друг другу? Кому помешает, если они смогут уединяться на два часа в неделю в какой-нибудь захудалой гостинице, чтобы узнать, что с ними происходит, и проверить, как далеко они могут вместе зайти… А собственно, почему — «захудалая гостиница», уважаемые судьи, будьте снисходительны к ним, отведите глаза, отнеситесь к этому как к перевоспитанию меня-злодея… Давайте позволим им встречаться в прекрасном, просторном месте — на берегу моря, в красивом городе, на лугу в Рамат-Рахель рядом с пустыней, в дубовой роще над Кинеретом…
Что с нами теперь будет, — спросила ты в конце.
Да: что с нами будет?
Яир
Ещё немного… Не могу остановиться, словно, если я перестану писать — всё закончится.
Уже из твоего ответа на первое моё письмо я понял, что ты уведёшь меня далеко за линию моего горизонта, и всё же пошёл за тобой. Почему, зачем? Первым моим побуждением было прекратить сразу же, едва ты написала, как взволновало тебя моё письмо. Ты понимаешь, что написала так в самом начале, ещё не зная меня, — прямо и без всякой игры и притворства?
Это такая редкость, поверь мне, поверь специалисту! Я уже тогда сказал себе — она слишком хороша и невинна для твоих самовозбудительных игр. Прояви хоть раз благородство, и отстань от неё! И у Джека, наверно, была хоть одна женщина, которую он не выпотрошил?..
Ты, конечно, воспротивишься такому сравнению, но твоя прямота странным образом близка к тому, что ты назвала моими «выходками и фантазиями». Твоя прямота не есть нечто, само собой разумеющееся, по крайней мере, она не укладывается в рамки, принятые в ханжеском обществе. Это — прямота личная, исключительно твоя, она как поле битвы между силами, постоянно кипящими в тебе, а ты прикасаешься к ним ко всем, но это тебя не убивает — напротив! Хотел бы я научиться у тебя этой мудрости, но боюсь, что мне это уже не удастся…
Горюю ли я от этого? Да. И стыжусь. Ты, возможно, думаешь, что чувство стыда мне незнакомо? Не отнимай у меня права на стыд!
Ты знаешь, за всё время нашей связи я был тебе верен. В смысле — каким бы нелепым тебе это не показалось, я даже утратил (почти) желание смотреть на каждую проходящую женщину и фантазировать о ней или «пытать» с ней счастья. А если и соблазнялся на миг, сразу же чувствовал как ты (ты, а не Майя!), сжимаешься во мне от боли. Мне важно, чтобы ты знала, что никаких отклонений не было, а это для меня совсем непросто, по десять раз на дню меня переполняла гордость, что я — твой! Тебе, конечно, противно, что я горжусь своей «верностью». Действительно — в чём моя заслуга, ведь речь идёт об отступлении ко «второй линии» верности, и тем не менее…
Мирьям — это моё последнее письмо, больше я, очевидно, писать не буду. Видишь, мы даже не добрались до гильотины. Справились собственными силами. Если бы не моя дурость, я мог бы быть с тобой счастлив — любым, дозволенным нам образом. Кстати, я посмотрел сейчас на дату и вспомнил, что на этой неделе у тебя был день рождения, я не ошибся? Три дня назад тебе исполнилось сорок лет. Ну да! И ты, наверное, ждала меня в этот день, надеялась, что принесу тебе подарок, что приду к тебе в качестве подарка, а получила только гору писем из Тель-Авива, да ещё и с моим «не выходи» на десерт.
Что пожелать тебе на день рождения? В сущности, я должен бы пожелать тебе тебя, ты — самый дорогой подарок и самый редкий… Жаль, что мне не хватило для тебя смелости…
Нет, я хочу попросить большего — зачем ограничивать себя — я хочу загадать настоящее желание: пусть время остановится, чтобы это лето тянулось вечно, чтобы я смог убежать от себя, высвободившись из собственной проклятой хватки, и оказаться вдруг в другом месте, скажем — перед тобой, но обновлённым, свободным, голым, хотя бы на один день, на одну страничку письма, на один миг полной свободы! Чего я стою, если не сделаю этого?!
Яир Эйнгорн
Полночь.
(И это всё? Из-за этого имени столько шума и таинственности?)
Мне тридцать три года. Живу в районе Тальпиот. Адрес — на конверте. В новом квартале коттеджей — маленьком и скученном. Здесь, в этих трущобах для нуворишей я построил свой дом. Ну, что ещё? У меня довольно крупное книжно-торговое дело с оригинальным названием «Офеня» — недалеко от твоего дома, на самой границе Иерусалимского леса. Я торгую букинистической литературой и разыскиваю редкие книги для библиофилов. Ещё? Спрашивай, спрашивай, дверь открыта. У меня работает коллектив из десяти человек, включая реставратора книг и одного парнишку-гения в инвалидном кресле, который знает почти все книги, написанные на иврите, и может определить книгу по одной фразе из неё (это он нашёл для тебя «Облечь его лицо в рассказ»). И семеро всадников на мотоциклах, которых я вызволил из потерпевшей крах фирмы по доставке пиццы и переквалифицировал в книжных курьеров — они доставляют книги клиентам по всей стране, прожигая её черными полосами от колёс… Любая книга или журнал, существующие в Галактике, — от книг по выращиванию орхидей и об Элвисе Пресли до томов по иудаизму и журнала приверженцев голландской королевской династии.
От каждого экземпляра «Зорбы», попадающего в мои руки, я обязательно откусываю маленький клочок бумаги (впрочем, я уже не так юн, как был). И конечно, я снимаю свою шляпу профи перед твоей способностью без всякого шума и звона организовать подписку на китайскую газету для двух единственных в Израиле читателей.
Я почти выдохся, но я сделал это! Я всё сказал!
Ну, что? Поболтаем о чём-нибудь, чтобы преодолеть смущение? Вдруг возникло какое-то неудобство, верно? Кто-то впустил реальность. Рассказать тебе о своей работе? Почему бы и нет, мы и так уже впали в мелочность и ничтожность. Хочешь узнать, какие подарки получат мои сотрудники к празднику?
Хватит, Мирьям, откажись от меня, всё было выдумкой. Если бы существовало другое решение, другой способ! Почти всё, что я делал или говорил, я пропускал через твои глаза, твои мысли, твой голодный рот. Если кто-то раздражал меня на работе или на шоссе, я думал о тебе, перекатывая на языке твоё имя, и сразу успокаивался. Никогда прежде не встречался мне человек, которому я хотел бы довериться, который сумел бы заново собрать меня — но на сей раз правильно. Есть гении, которые из пазла с попугаем могут собрать рыбу. Я вручил тебе себя — тварь, из которой ты собрала человека. Из тех же частей — но лучше.
Наверно, я должен рассказать тебе — за последние недели меня не покидала идиотская мысль о том, что если есть у меня в жизни призвание, то это — ты. Либо — оно связано с тобой. Либо я приду к нему через тебя. Не слишком разумная мысль, но это то, что я чувствовал, и только тебе я могу написать об этом, не боясь быть осмеянным. Сейчас мне придётся снова заняться поисками этого «призвания» в месте попроще, там, где мне легче искать — поближе к свету, к Орли, Орит, Орталь[31]… А жаль…
Мне пришло в голову, что, если бы меня похитили, или я бесследно исчез бы, а сыщик попытался бы понять, кем я был, только по тому, что все окружающие обо мне знают — у него ничего бы не вышло. Вот и это я узнал, благодаря тебе — я живу главным образом тем, чего у меня нет.
Я надеялся, что моя работа сделает меня более счастливым, но этого не произошло. Подробности не так уж важны. Я не рассказывал тебе, сколько профессий успел сменить и сколько ошибок наделать. Я думал, что наконец-то нашёл дело по себе — работать с книгами и историями, находить для людей книги, которые они любили в детстве, что могло быть лучше для меня? Оказывается — нет. Мне здесь только почти хорошо, это для меня всего лишь — уценённое удовольствие.
Ты не представляешь, как я ненавижу в эту минуту окружающие меня книги! Почему ни одна из них (а их — тысячи!) не может мне помочь, и ни в одной из них нет рассказа про нас с тобой?
И ни одна из них не дала мне того, что дали твои письма…
Яир
Мирьям
Я снова совершаю ту же ошибку. Он бежал ко мне — вышел из школьного автобуса, раскинул руки в стороны и захохотал. Сегодня он вернулся домой в таком хорошем настроении! И, как бывает иногда, какую-то долю секунды в нём была она — я видела её, заточённую в нём…
Зачем я здесь пишу? Не хочу писать в этой тетради! Ещё пару слов — и выдеру лист! Только о том, как она в нём была… Сегодня она была столь ощутима, что можно было к ней прикоснуться. Может, потому что он улыбнулся её улыбкой или так падал свет на его лицо… Не знаю… Не знаю, не знаю, почему я причиняю себе боль тем, что упрямо пишу в этой тетради, хотя в доме полно чистой бумаги. С тех пор, как я поклялась, что не открою эту тетрадь, пока не получу ответа от него, прошло всего два дня. Не удержалась… Даже не два дня — полтора. Это не много, но, по крайней мере, теперь я знаю, в каком я состоянии. Я надеялась, что я сильнее. Что теперь будет? Кажется, я немного испугана, словно подняла крышку, и все его письма закричали, заревели, завизжали на меня… Хватит! Тихо!
