Прахд кивнул:
— Верно. Я бы сказал, на дюйм ниже среднего. Ну-ка, ну-ка! Что это? Что это? Раздавленное яичко!
— Это случилось в детстве! — выкрикнул я. — Йяя-уу! Сестра, умоляю, не надо таким большим пинцетом! Эти пороховые зерна ужасно маленькие. Один фермер двинул меня ногой за то, что я утопил весь его племенной скот. Я работал на ферме во время школьных каникул, и мне захотелось посмотреть, умеют ли коровы плавать. Он здорово разо… Йяя-уууу!
— Ладно, возможно, это у вас было в детстве, — сказал Прахд. — Но ведь и другое яичко, похоже, в плохом состоянии. Наверное, ужасно суровый город этот Нью-Йорк. Особенно суровый по отношению к яичкам.
— Да, да, суровый, суровый, — подтвердил я. — Эти примитивные дикари… Йяяяяяя-ууууууу! Настоящие крушители (…).
— Все-таки было бы лучше дать вам общий наркоз, — проворчал доктор Прахд. — Тут столько хирургии и работы по восстановлению клеток — часов не сочтешь! А сестра Билдирджина работает сегодня, сдается мне, с большой прохладцей.
— Дело, по-моему, пошло бы быстрее, — сказала она, — если бы я эти зернышки просто выжигала. Гляньте-ка, когда электрозонд касается зернышка, оно взрывается. — Я услышал короткое резкое «шшш!» и увидел взвившийся дымок. — Ну, так я пойду и включу какую-нибудь поп-музыку…
Этого оказалось достаточно. Я отключился.
Глава 4
Я очнулся. Глаза мои не видели!
Я не чувствовал собственного веса!
Собственно, я вообще ничего не чувствовал.
Может, я умер?
Я поморгал. Нет, я ведь ощущал, что моргаю.
А может, они выбросили прочь остальную часть моего тела? Может, и осталась-то от меня всего лишь голова?
Боги знали, что бы тут сделал волтарианский целлолог. В конце концов, я знал доктора Кроуба: ему нравилось делать уродцев. Может, меня превратили в какое-то чудовище? Может, я теперь выглядел как кошка, или как спрут, или как мисс Щипли?
Хуже того: земные психологи и психиатры учат, что каждый человек — это всего лишь сгусток клеток, развивающихся по эволюционному пути, что человек сам по себе — это лишь творение его клеток и тела. Не может быть никакого сомнения в истинности их учения, ибо, если ты не веришь им, тебя могут расстрелять. Если Прахд изменил мои клетки, то, согласно психологической науке землян, личность моя должна претерпеть полную перестройку! Так чем же я буду теперь уже в новом личностном плане? Какой-нибудь доброй и нежной размазней? Упасите меня боги! Или чем-то ноющим и жалким, чем-то вроде Изи? Это было бы, конечно, еще менее приемлемо для меня.
В чем же заключалась переделка? Если я хорошо знаю Прахда и медсестру Билдирджину, рассуждал я, то это будет что-то совершенно тайное, с какими-нибудь безобразными выкрутасами!
Меня окружало какое-то свечение. Странный зловещий свет смутно пробивался сквозь щели в чем-то еще неясном. Постепенно я получил более определенное, хоть и наполовину ограниченное пределом видимости, представление о том, что меня окружает.
Я находился в какой-то длинной посудине между потолком и полом. Только голова торчала наружу. Остальное пребывало в подвешенном состоянии — возможно, с помощью антигравитационных спиралей — в жидкости: мое тело не соприкасалось ни с чем твердым.
В посудине горели огни, вероятно, излучающие какие-то странные волны. Именно эти волны, проникая сквозь щели, создавали в комнате это мутно-зеленоватое свечение. Какие-то клеточные катализаторы, что ли? Ничего определенного в голову не приходило.
Случайно я взглянул вправо.
Окно!
Сквозь него я рассмотрел бледный серп зимней луны. Луна виделась мне с Земли! Значит, я все еще был на Блито-П3.
Я стал соображать. Надеялся, что мне удастся определить, сколько прошло времени. Если потребовалось четыре с половиной часа, чтобы выйти из-под наркоза, — в этом я был не уверен, — то я, должно быть, пролежал на операционном столе 8—10 часов. Очень долго.
Что же они сделали со мной?
Кажется, подтверждались худшие мои подозрения. Я монстр! Не плавники ли у меня вместо ног? Не щупальца ли вместо рук? А вместо носа, может, клюв?
Ужас! Какие перемены в личности последуют за такими переделками?
О боги, мне бы никогда не следовало и близко подходить к этим двум извергам!
Я вовсе не задавался вопросом, ужасен я или нет. Это следовало само собой, как ночь следует за днем. Меня занимало только одно: какой именно ужасный образ они придали мне? Дракулы? Неужели у меня теперь длинные клыки и без свежей крови мне не жить? Смогу ли я мирно уживаться с самим собой под диктатом этой новоприобретенной личности? Я подвигал челюстями, чтобы понять, не предназначены ли они теперь для рассекания яремных вен.
Мое лицо до самых глаз окутывали бинты!
Да что же такое они со мной сделали???
На протяжении всей этой темной ужасной ночи я волновался, мучился и кипел от злости.
Наконец, после всего этого беспокойства, которого хватило бы на целых три века, наступил рассвет. И спустя еще одно столетие, видимо, где-то около девяти, судя по тусклому солнцу в окне, вошел доктор Прахд Бителсфендер.
Оказывается, я смог повернуть голову и заговорить.
— Вы дали мне наркоз!
Он улыбнулся. Очень худой знак. Прахд стал читать показания приборов вокруг подвешенной посудины. Занеся их на диаграмму, он взглянул на меня и сказал:
— Мне пришлось. Вы без конца кричали, даже в обмороке. Сестра Билдирджина не могла слушать свою любимую радиопрограмму «Самогонные ребята и их электрические завихрения». Вы же знаете, ей только шестнадцать и она их поклонница. Они выступают по радио каждый день в…
Я знал эту тактику. Пытается увести меня в сторону от темы и усыпить мои подозрения.
— Вы сделали нечто ужасное, — прорычал я. — Вы, целлологи, все одинаковы!
— Нет-нет. Просто работы было очень много, вот и все. Вы себе не представляете, как вы позволили себя отделать в этих ваших странных занятиях. Застарелые ушибы и раны. Множество неправильно обработанных переломов. Вы, очевидно, не имели привычки обращаться к специалистам. Я даже извлек монету у вас из почки.
— Ага! — сказал я. — Все это вы сделали лишь для того, чтобы извлечь монету и обогатиться!
— Нет-нет. Это всего лишь двухцентовая монета с планеты Модон. Кто-то, вероятно, выстрелил ею в вас. Я положил ее вам в бумажник — в погашение ваших долгов. Но если отбросить все это, именно ваша последняя выходка могла искалечить вас на всю оставшуюся жизнь. Мне пришлось даже полностью заменить вам три квадратных фута кожи: в ней попадались любопытнейшие вещи. В этом городе, который вы называете Нью-Йорком, — том самом, что постоянно поминали в своих криках, вы, уж точно, водили компанию с плохими людьми.
— И больше вы ничего не делали?
— Нет, я просто собрал вас в одно целое.
Никогда не наступит тот день, когда я доверюсь целлологу!
— И вы ничего не меняли?
— Ну, пришлось немного поработать над вашими гениталиями.
— Я знал это! — вырвалось у меня. — Я знал, что вы сделаете что-то ужасное, если сможете одурманить меня наркозом!
— Что вы, что вы! Все, что я сделал, — это привел вас немного в норму. Ну, теперь до свидания. Одному из моих подопечных гангстеров не нравится его новое лицо. Говорит, оно напоминает ему о некоем человеке по имени Д. Эдгар Гувер. Оно, впрочем, и не странно, ведь я взял его отсюда. Мне нужны книги с картинками получше этой. А куплю я их сам, на свои средства, когда мне начнут платить за работу.
При этом намеке я состроил такую хмурую мину, что он сразу же ушел.
О! То, как выглядели дела, мне совсем-совсем не нравилось. Я знаю, когда от меня что-то скрывают. Но я был беспомощен. Мог только двигать глазами и шеей и разговаривать сквозь повязки на лице.
Как никогда я был убежден в том, что Прахд меня обманул.
Возникал единственный вопрос: в чем именно?
Глава 5
Все это утро я лежал в этой (…) посудине, кипя от злости.
В окно я видел турецкое дерево, а над лицом, на краю посудины, дощечку с заводской маркой: «Машина для каталитического выращивания клеток фирмы „Занко“, модель 16, высокоскоростная». Дерево не представляло из себя столь уж привлекательного для меня объекта — гораздо больше наводила меня на размышления дощечка с волтарианской надписью. Что же выращивала эта машина? Птичьи ножки?
Я не мог видеть своего тела. А прочитав две тысячи раз текст на дощечке, я понял не больше, чем прочитав ее в первый раз.
Воображение может развивать сверхнормальную активность.
Я твердо заставил себя не думать о будущей форме своего тела и о том, как это неизбежно отразится на моей личности, моем характере. Я беспокоился, накормят ли меня. Есть мне не хотелось, но, может, в гнусные их планы входило уморить меня голодом.
