— А кто лодырничает? Это я-то лодырь? За один сезон двести трудодней набрал, только тебе и уступаю! Пойди, пойди по домам, оторвешь кого-нибудь от огня — тогда и я ничего не скажу, сам своего буйвола запрягу.
Только к вечеру, когда молочно-белый туман плотно окутал деревню, Тин вернулась домой. Опустилась у очага, устало протянула руки к потрескивающим желтоватым языкам пламени.
Старый Тян Кху, обстругивавший доску, крикнул:
— Одежда горит!
Тин отдернула руки. Старик опустил нож, вздохнул и заботливо спросил:
— Ну как, всем сказала?
— Да что там, люди точно на перепутье, не знают, как поступить…
— Холода…
— Одни холода боятся, другие спрашивают, откуда сюен-кхунг взялся, и когда отвечаешь, что издалека, утверждают, что на нашей земле не привьется. Признают только то, к чему привыкли.
О посадках лекарственных растений говорили уже больше года. Поначалу все вроде этим загорелись. Но зимой все разговоры затихли, а потом за всякими неотложными делами о них и вовсе забыли. И вот теперь все начинается сызнова.
Мысль о том, что нужно сажать сюен-кхунг, родилась у Тин в тот вечер, когда к ним заглянул председатель Ши и откровенно рассказал, как стыдно ему было на совещании в уезде. Постепенно она утверждалась в своем решении. Тунгшенгшуй — уже не обособленная далекая деревня. Эта деревня дала своего сына армии, послала своих детей в школу. Невидимые нити связывали Тунгшенгшуй со всей страной, такой большой, что «у птицы крылья устанут, и то всю не облетит». Когда Тян Хо был жив, она во всем следовала за ним. Теперь, когда он погиб, она должна продолжать идти его путем. Потому она и взялась за сюен-кхунг. Уездный председатель спросил: «Но людей-то ты сможешь на это дело поднять?» А она ответила: «Не согласятся — сама посажу».
Наверное, так и придется — одной сажать. «Ну и что, ведь научилась же я пахать, когда Тян Хо ушел. А как люди сначала смеялись», — подумала Тин и уснула.
Утром старый Тян Кху встал поздно и долго сидел сгорбившись, потом возился на кухне и вдруг увидел, что Тин входит в дом со стороны огорода.
— Откуда это ты так рано? — удивился он.
— Делала лунки, высаживала клубни сюен-кхунга.
— Его сначала высаживают?
— Да, а когда подымутся ростки, переносят на поле.
Тин вышла, и через минуту старик услышал, как она выводит буйвола, а буйвол скребет рогом о стенку хлева, бьет копытом о мерзлую землю.
Туман еще держался, хотя было уже совсем светло. Маленькое поле, отлого лежавшее на берегу Лунгса, казалось молочно-белым, кое-где сквозь прорехи в тумане проглядывали черные, точно обгоревшие, стволы деревьев.
Тин поставила плуг, впрягла буйвола и легонько дернула за веревку. Буйвол, послушный хозяйке, неторопливо двинулся с места. По-другому было, когда Тин только училась пахать. Буйвол совсем не хотел слушаться. Тин, по совету Тян Кху, ударила его кнутом, он рванул и сломал лемех плуга о камень. Сейчас лемех плавно резал землю, поднимая и укладывая ее за собою волнистыми бороздами.
Поворачивая плуг, Тин услышала шаги за спиной и, обернувшись, увидела высокую фигуру председателя Ши.
Ши нагнулся, набрал в горсть холодной земли и удивленно спросил:
— Почему ты одна?
Тин только улыбнулась и повела плуг дальше.
— Нужно всех поднять! — нахмурился Ши.
— Трудно людям объяснить. Сначала сделаю, а разговоры потом буду вести.
— И все же можно! Я всем бригадам сказал в других деревнях, все пошли. Сейчас мой сын в армию запросился, а я говорю: «Организуй молодежь на посадки сюен-кхунга, управимся с урожаем, тогда и пойдешь». Если хочешь, скажу их бригаде, пусть тебе помогут.
— Не нужно. Сама все сделаю.
— Ну, это ты слишком!
«Хватит слушать их со стариком, нужно будет всей деревней помянуть Тян Хо, а потом развернуть кампанию за посадки сюен-кхунга», — решил он и пошел в Тунгшенгшуй.
В доме помощника бригадира гудели голоса. Ши остановился за дверью, прислушался. Говорил старый Тян Кху, невнятно, чуть раздраженно.
— Вы на фула говорите, мы вас не понимаем, — остановили его.
— Ну что ж, скажу еще раз. Праздник Атхатинд прошел, теперь можно работать. Что дома сидеть сложа руки? Тин одна в поле пашет, а должна вся деревня пойти… Я ее не защищаю, но она женщина, мне ее жалко…
Ши улыбнулся и, толкнув дверь, вошел в дом.
К тому времени, когда кончили пахать поле, клубни, высаженные в огороде у Тин, дали побеги. Каждый саженец бережно выкопали и перенесли в удобные борозды.
Прошло три месяца. Вдоль ручья Лунгса и еще кое-где зазеленел сюен-кхунг. Испещренные черными крапинками листья и ствол цвета спелого апельсина источали крепкий, особенный свой запах.
Нонг шел в Тунгшенгшуй. Трава ман-чау, что росла вдоль дороги, выбросила метелки с цветами. Брюки Нонга до колена намокли от росы.
Много уже лет работал Нонг в горном крае. Он стал добрым другом людей разных народностей. Пел песни мео, са, таи и нунгов. Знал обычаи и обряды этих людей, знал их историю и культуру. С фула он встречался впервые. И как раз именно это время оказалось для них переломным. Нонг видел, как чтили память Тян Хо во всех деревнях фула — чтили память любимого сына. Видел, как фула пошли в поле сажать сюен-кхунг «для всей страны». Много перемен произошло в те дни. Нонг побывал во всех селах фула, какие были на плато. Расспрашивал, записывал, запоминал. Его записная книжка разбухла от слов и характерных для языка фула грамматических конструкций. Сейчас заканчивался первый этап его работы.
Нонг свернул к дому Тин. День клонился к вечеру, становилось прохладно. Ветерок доносил запах сюен-кхунга даже в деревню. Послышались ритмичные удары топора, и Нонг увидел старого Тян Кху, склонившегося над остатками того самого соснового бревна, на котором он некогда сиживал. Нонг окликнул старика. Тот поднял голову, и на его морщинистом лице появилась широкая улыбка.
— Канбо Нонг, почему так долго не показывался?
— Я был в Татяе, Пашу, Вышане… А что это вы делаете?
Старик вытер пот со лба и с довольным видом сказал:
— Сундучок мастерю, канбо! У нас в кооперативе это теперь подсобный промысел. Да я сам его и предложил. Дети наши бьют врага, нечего нам дома без дела сидеть.
— Как здоровье ваше и Тин?
— Здоровы мы, здоровы. После того как Атхатинд справили, беды-болезни к нам и показываться боятся. А без Атхатинда было бы плохо. Вот Тин уж как трудно пришлось, днем и ночью работала, постель, бывало, согреть не успеет, поесть забудет, все в поле да в поле, а все ж здорова! У нас в деревне все здоровы.
Старик повел Нонга в дом. И когда начали есть — опять перец, ставший такой привычной едой, — старик заговорил о сыне:
— Канбо Нонг, к нам специалист приезжал, наставлял, как с сюен-кхунгом обращаться. Сказал, когда сюен-кхунг распустит цветы, их надо оборвать, чтобы клубни были крепкими. Если посмотреть, то и жизнь Тян Хо такова. Он погиб, даря жизнь другим.
— А как Тин известие о его смерти приняла?
— Поплакала, а потом работать пошла. Сейчас одна только Шео Тинь не знает. Да я и не хочу, чтобы она знала.
Старик поставил пиалу с рисом, встал и подошел к алтарю предков. Нонг заметил, что на алтаре перемены — фотография Тян Хо в небольшой рамке. Засунув руку за рамку, старик вытащил конверт и, сдувая с него пыль, вернулся к Нонгу.
— Шео Тинь прислала. Сама Тин уже прочитала, а я еще не слышал. Почитай-ка.
Нонг взял письмо. Ровные, прямые буквы, яркие фиолетовые чернила. Письмо еще без точек и запятых, в нем немало грамматических ошибок, но все было очень понятно:
«Мамочка раньше письма за меня писала учительница а сейчас я пишу сама мамочка я уже могу читать газету учительница говорит что я послушная аккуратная и хорошо учусь мамочка мне дали кожаный портфель который нам прислали в подарок из советского союза мамочка ты больше меня не обманывай папа погиб я знаю ты боялась что я буду плакать но я знала что папа погиб еще в тот день когда ты повела меня в школу мамочка дедушке говорить нельзя дедушка старенький он будет горевать и от печали долго не проживет часто ли приходит к нам дядя нонг когда я провожала его в татяй он сказал что хочет послушать лунную песню фула но у дедушки нет зубов я сказала что я спою он сказал что если бы папа был дома тогда он эту песню бы услышал…»
Нонг вложил письмо в конверт. Подняв глаза, увидел, что старый Тян Кху сидит неподвижно, как каменное изваяние, и по его лицу бегут слезы.
Вернулась Тин. Принесла семенной рис. Начинался сев, и она была очень занята.
Промывая семена у водостока, она взглянула на небо и увидела, что встает луна. Свет ее был пока еще бледным, но небо — чистое, без тумана, и лунный свет рассылал повсюду свои светло-золотые лучи. Среди шума равномерно бегущей в деревянную колоду воды Тин вдруг услышала голос старого Тян Кху, поднимавшийся медленно и плавно:
