На шее Сиях поблескивало золотое ожерелье из семи монет, соединенных цепочкой.
— Ты теперь богатая? — спросил я.
Вместо ответа она поцеловала меня.
— Дай мне золотую монетку, — попросил я.
Она покачала головой и, сунув мне в руку какие-то сладости, сказала: «Вырастешь — сам богатым будешь». Тем временем дедушка Леман, почтительно склонившись, беседовал с незнакомцем, у которого, как и у Сиях, поблескивали во рту золотые зубы. Бабушка хлопотала у печки, грея воду.
После возвращения Сиях я снова стал часто забегать к Леманам. Ее рассказы о слонах и тиграх, о сокровищах пленяли мое детское воображение. Помню, я пересказывал все слышанное домашним или товарищам и, только выговорившись, чувствовал облегчение.
Как-то раз, придя к Леманам, я вспомнил, что уже давно не встречал в их доме человека с золотыми зубами.
— Где он, дедушка? — спросил я.
— Уехал, — нехотя обронил старик.
— Куда?
— Кто его знает!..
— А Сиях еще спит?..
— Нет ее…
— Она тоже уехала? — воскликнул я, едва не заплакав.
Старый Леман тяжело вздохнул.
— Она вернется, дедушка?
Из кухни вышла бабушка Леман.
— Незачем ей возвращаться. Будь она проклята!.. Лучше бы ей там утонуть!..
Я подумал, что Сиях снова отправилась за море, в Палембанг, но, видя хмурые лица стариков, не стал об этом расспрашивать.
— А где Ман, дедушка?
Старик только махнул рукой.
— Тяжелые сейчас времена… Да!.. Даже чиновникам и тем не сладко. Раньше, бывало, Ман у них подрабатывал — то забор поправит, то уборную вычистит… А теперь им не до этого!.. Вот Ман и ушел искать удачи в других местах.
— Куда же он ушел, дедушка?
— В Чимахи[40]. Записался в солдаты.
— Вернется сюда с ружьем? Да, дедушка?
— Вернется? Не знаю… Может, и совсем не вернется…
— Что ты, старый!.. Это раньше так было — не возвращались из армии, — перебила его бабушка. — Пенсионер[41] Спандри говорит, что война в Аче[42] уже кончилась… теперь солдаты только и делают, что маршируют и учатся стрелять…
Очевидно, так оно и было: я сам часто видел, как солдаты-кавалеристы — рослые и бравые, настоящие храбрецы — палили из карабинов по целям через реку.
— А где Ньямидин, дедушка?
— О!.. Он, брат, теперь хозяин… У него своя земля… Вот только мало ее, мало. Много работает Ньямидин… Трудно теперь жить. Ох трудно! А помнишь, какие он для тебя красивые игрушки делал?
— Разве ему было плохо здесь?
— Если у человека есть деньги, ему везде хорошо. Другое дело, когда их нет и не знаешь, где взять… — Старик закашлялся и долго не мог говорить. — Ох, лучше не спрашивай…
Голова дедушки Лемана опускалась все ниже и ниже. Мне показалось, что он засыпает…
Когда я, придя домой, начал рассказывать о том, что слышал у Леманов, отец строго прервал меня:
— Иди лучше умойся.
Без лишних слов я отправился в ванную. И, помню, подумал: «Почему наша ванная богаче всего дома дедушки Лемана?» Умывшись, я спросил об этом отца. Он задумался, затем неожиданно усмехнулся и начал насвистывать какой-то веселый мотив. Я обратился с этим же вопросом к матери.
Она нахмурилась:
— Уроки ты выучил? — и, решительно взяв меня за руку, повела на террасу. — Садись за книгу!
И в тот же миг я почувствовал острую боль, будто мое ухо опустили в кипящую воду.
— Больше ты туда не пойдешь! Слышишь?
С тех пор я у Леманов не появлялся.
Прошел год. Я все еще учился в первом классе. Сверстники считали меня малышом и только изредка принимали в свои игры. Как-то около дома Леманов мы играли в прятки. Я спрятался у стены. Неожиданно до моего слуха донесся незнакомый мужской голос.
— Значит, не хочешь? — сердито спросил кто-то.
— Нет, ндоро[43]. Мы бедные люди. Что правда, то правда… но честные…
— Пять рупий!
— Нет, ндоро.
— Шесть!
Молчание.
— Семь! — набавлял дену незнакомец. — Ударишь разок — вот и вся твоя работа.
Снова молчание.
— Семь с половиной! — В голосе незнакомца прозвучала угроза. — Ну вот что: мое последнее слово — десять рупий! Не хочешь — пеняй на себя!..
Я был так увлечен игрой, что не стал слушать дальше, а когда выбежал из своего укрытия, увидел чиновника в сарунге[44] и баджу с серебряными пуговицами. Он выходил из дома дедушки Лемана.
Спустя два-три дня я опять встретил этого человека, но, помню, он не вызвал у меня особого интереса.
Но вот наступила та страшная ночь — ночь, которая запомнилась мне на всю жизнь.
Мать, отец, я и мой младший брат сидели на скамейке у террасы. Неожиданно на месяц, который, как мне казалось, светил ярче, чем обычно, надвинулась мрачная, похожая на какое-то таинственное чудовище туча. Все вокруг погрузилось во тьму. Зашумели деревья, потом словно что-то огромное покатилось на нас, блеснула молния, и над самой головой раздался страшный удар грома.
Мы поспешили в дом.
Вдруг совсем близко прозвучал кентонг[45]. И сразу же бойко заговорили кентонги соседних гарду.
— Это с нашего гарду!.. Несчастье какое-то случилось, — проговорил отец, вставая. — Не выходите из дому. Сейчас я все узнаю.
Как теперь помню встревоженное лицо матери. Она не отвечала на мои вопросы и только испуганно вглядывалась в темные углы комнаты.
Через четверть часа вернулся отец.
— Что? — бросилась к нему мать.
— Ах, этот старый Леман! Чуть не убил человека… дубинкой! Дрогнула, видно, рука у него. Помиловал аллах!..
— Старый Леман? Не может быть.
Отец только развел руками.
— Ну и что с ним теперь?
— Избили.
— Но раз он решился на преступление, почему — дубинка? Ведь при нем всегда был голок!
— Говорит, что голок — его кормилец…
— Как ты сказал, папа? — спросил я, сразу вспомнив то, что слышал когда-то в доме Леманов.
Но мой вопрос остался без ответа.
— Просто нельзя поверить!.. Такой славный старик — и на тебе! — воскликнула мать.
— Все бывает в жизни… — вздохнул отец.
Ужин прошел в полном молчании. Ни отец, ни мать не обмолвились больше ни словом, но чувствовалось, что они продолжают думать о случившемся. И мои мысли были заняты дедушкой Леманом…
Наутро жители нашего города только и говорили о ночном происшествии. А дедушка Леман как в воду канул. Вскоре до нас дошли слухи, что его приговорили к семи месяцам принудительных работ.
Отец как-то сказал матери:
— А старый Леман действительно не такой уж плохой старик… Его просто заставили. И. обещали десять рупий.
Мне сразу же припомнился случайно подслушанный разговор между дедушкой Леманом и незнакомцем в са-рунге. Когда я, задыхаясь от волнения, рассказал обо всем отцу и матери, они, вероятно не поверив, строго-настрого наказали мне молчать.
И мне не оставалось ничего другого, как хранить свою тайну глубоко в сердце. Как это было трудно и мучительно! Хотелось поведать ее кому-нибудь, кто бы понял меня и помог моему старому другу.
Вскоре произошло еще одно событие.
Смеркалось. Я с мальчишками играл в мяч на середине дороги. Вдруг ко мне приблизилась, опираясь на палку, закутанная во все черное женщина. Я увидел изнуренное болезнью лицо.
— Ты не узнал меня?.. — Ее губы разомкнулись в едва заметной улыбке.
«Золотые зубы! Сиях!..» Я испуганно вскрикнул и побежал к дому, оглядываясь назад. Сиях смотрела мне вслед.
Заниматься в тот день я уже не мог.
— Ума не приложу, что делается с мальчишкой!.. — рассердилась, помню, мать. Но тут же пожалела меня и ласково спросила: — Ну, что с тобой, глупенький?..
— Я боюсь, мама.
— Чего?
— Я видел Сиях с палкой… Она теперь старая-старая! Подошла ко мне и говорит: «Ты не узнал меня?..»
— Я с тобой… не бойся! — И мать погладила меня по голове…
— А почему Сидин теперь никогда не приходит к бабушке Леман? — спросил я как-то мать.
— Сидин — человек трудолюбивый. Что ему делать у лентяев?.. Вот будешь лениться — и от тебя отвернутся хорошие люди…
А дни шли… В обеденное время теперь часто можно было увидеть на чужих дворах бабушку Леман. Она просила подаяние.
Через некоторое время вернулся старый Леман. Первые дни он совсем не выходил из дому. Потом стал изредка появляться на сламетанах[46], но оставался недолго и уходил первым, ни с кем не прощаясь. Раз в неделю дедушка Леман отправлялся на базар с корзинами из тростника. Бабушка Леман уже не собирала милостыню.
Прошло еще несколько недель… Теперь дедушка Леман работал на улице, возле своего дома. Когда мимо проходил я, он почему-то опускал голову. И я видел, что волосы у него совсем седые.
