Не отрываясь от ковшика, Глебка исподлобья глядел на старушку и думал, что сейчас она, как это водится у баб, начнёт длинно и скучно выспрашивать, кто он, откуда, куда и зачем идёт, кто его родичи и где те родичи живут, и что делают родичи тех родичей и где они живут?
Но бабка Анфиса никаких длинных и докучных расспросов не затевала, а молча взяла из Глебкиных рук пустой ковшик и, отходя, сказала:
— Разделся бы да разулся — ногам отдохнуть дал.
Он раздеваться не стал и с удивлением поглядел на отошедшую к печке бабку. Он не знал, что в этой избе, стоящей на деревенских задворках, часто появлялись гости, у которых не следовало ни о чём спрашивать. Не задавая никаких вопросов, бабка Анфиса усердно кормила их всем, что случалось в доме, и поздно ночью выходила на крыльцо послушать, как скрипит снег под ногами уходящего в дальнюю дорогу гостя. Случалось, что с гостем, если тот плохо знает местность, уходил и старый Яков Иванович, чтобы вывести задами за деревню, в лес.
Всего этого Глебка не мог знать и потому был удивлён малоречивостью бабки Анфисы, не приступавшей к нему ни с какими расспросами. Она, казалось, вообще мало внимания обращала на сидевшего в избе гостя. Повозившись возле печки, она вытащила ещё один противень с шаньгами, выложила их на стол, потом обмела крылышком шесток и ушла в сени.
Глебка проводил её глазами и принялся за остывшую шанежку. Лёгкая горчинка тёмного ржаного теста, белая мякоть мятой картошки, розовато-коричневая плёнка подрумянившейся сметаны — всё это было удивительно вкусно и исчезало с огорчительной быстротой. К тому времени, как Глебка вспомнил об оставленном на дворе Буяне, оставалось уже совсем мало шанежки. По справедливости, следовало оставить товарищу хотя бы этот малый кусочек. Поколебавшись немного, Глебка со вздохом отложил оставшийся кусок. В ту же минуту он услышал, как кто-то спросил:
Чего ты? Не вкусно что ли?
Глебка невольно поглядел на дверь: не бабка ли из-за дверей спрашивает, но тут же понял, что спрашивающий находится где-то наверху, и поднял голову. Прямо над ним виднелось белое девичье лицо. Оно выступало над верхним к раем печи, очерчивающим границы света и запечного сумрака.
В первое мгновение Глебка опешил, увидев над собой это лицо, и не ответил на заданный девочкой вопрос. Тогда девочка снова спросила:
— Не вкусно что ли?
Она показала глазами на отложенный кусок шанежки.
— Вкусно, — сказал Глебка, обретая, наконец, дар речи. — А это я для Буяна.
— А-а, — протянула девочка.
Она помолчала, что-то делая в непроницаемом сумраке, густо разлитом позади неё. Потом вдруг с печи свесилась тонкая длинная ручка, и перед Глебкиным носом повисла круглая румяная шанежка.
— На. Я ещё не потрогала. На, ешь.
Но Глебка не взял шанежку. Он слегка отстранил её рукой и сказал потупясь.
— Не стану. Ешь ты.
— Нет ты. Мне бабка Анфиса ещё даст. Я попрошу, она и даст.
Глебка заколебался и наконец предложил:
— Давай пополам.
— Давай, — согласилась девочка и, разломив шанежку, протянула одну часть Глебке, а другую взяла себе.
Потом, откусив краешек своей половинки, спросила тоненьким голоском:
— Ты любишь шаньги?
— Люблю, — ответил Глебка, стараясь говорить побасовитей. — А ты?
— Я страсть люблю. Тебя как зовут?
— Меня? Меня Глебкой. А тебя?
Девочка не смогла сразу ответить, так как только что набила рот большим куском шанежки. Глебка не торопил её с ответом. Ему даже почему-то казалось, что он наперёд знает этот ответ. Не спеша он покончил со своей половиной шанежки и вытер руки о штаны. Прожевала, наконец, остатки шанежки и девочка и, свесясь с печки, ответила:
— А меня Тоськой звать.
— Ну да? — недоверчиво выговорил Глебка, точно девочку должны были звать иначе…
Тоська… это было что-то несхожее с этими синими в золоте глазами. Не Алёнушка, значит, а Тоська… Глебка даже вздохнул, словно сожалея о чём-то хорошем, что у него вдруг отняли. Но сама Тоська, видимо, ни о чём не сожалела и вполне довольна была и своим именем и своим собеседником.
— Ты откуда пришёл к нам? — спросила она тоненьким голоском.
— Я-то? — солидно отозвался Глебка. — Я с Приозерской.
Он ждал, что она тотчас спросит, где это такая Приозерская находится? Но вместо этого Тоська вдруг спросила:
— А почему у тебя такая ушанка смешная?
Глебка неопределённо похмыкал и посмотрел на свою ушанку, которую, войдя в избу, снял и теперь держал в левой руке. Ушанка вовсе не казалась ему смешной. Правда, это не была дорогая пыжиковая ушанка или олений чебак с длинными ушами, которые можно завязывать узлом и закидывать назад за спину. Ушанку сшил самолично дед Назар из меха зайца-беляка, которого самолично и добыл и шкурку которого самолично выделал. Она была тепла и удобна, и Глебке никогда и в голову не приходило, что ушанка эта некрасива или смешна. Он ещё раз внимательно оглядел свой пухлый головной убор, нашёл его вполне подходящим и поднял удивлённые глаза на Тоську. Она смотрела на ушанку, и Глебка ждал, что она скажет ещё что-нибудь, обидное. Но Тоська вместо этого спросила, глядя ему в лицо:
— А куда ты теперь идёшь?
— Далёко, — сказал Глебка уклончиво и вдруг прибавил неожиданно для самого себя: — А может и близко уж, теперь…
— Ага, — кивнула Тоська сочувственно.
Она ещё ниже свесилась с печи, и лицо её оказалось совсем близко от Глебкиного, так близко, что Глебка почувствовал на своём лице лёгкие толчки её дыхания — частого, тёплого, отдающего приятной горчинкой свежей ржаной шанежки.
— Ага, — повторила Тоська одобрительно, и синие большие глаза её стали как будто ещё больше и ещё синей.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. БОГАТЫРЬ НЕВЕЛИЧКА
Появилась возвратившаяся из сеней бабка Анфиса.
Вскоре вернулся и Яков Иванович. Перешагнув через порог, он кинул шапку на лавочку возле печи, но полушубка не снял. С минуту стоял он посредине избы, насупленный, озабоченный, угрюмый, опустив на грудь широкую раскидистую бороду, потом повёл ею в Глебкину сторону и сказал громко:
— Молодец. Не побоялся, значит, камманов.
На мгновение лицо его посветлело. Глебка хотел было спросить про поклон от деда Назара, но старик снова помрачнел и, поманив за собой бабку Анфису, ушёл с ней за дощатую переборку в боковушку. Пошептавшись там с бабкой несколько минут, Яков Иванович вышел в кухню и, взяв с лавки шапку, сказал:
— Пойдём-ко, парень.
Вслед за тем он, не оглядываясь, вышел из избы. Глебка мигом вскочил с лавки, накинул на голову ушанку и заторопился за стариком. Но он, не в пример Якову Ивановичу, на пороге оглянулся и успел перехватить прощальный взгляд синих-синих глаз, словно висящих в мутной сутеми над печью. Глебке захотелось сказать что-нибудь на прощанье, но он не нашёлся, что сказать. Заскрипели расшатанные ступени крыльца, и глухой голос Якова Ивановича позвал со двора:
— Ну где ты там, парень?
Замешкавшийся Глебка рванулся за порог и, хлопнув дверью, выбежал вон. Яков Иванович поджидал его возле крыльца. Буян, обрадованный появлением хозяина, запрыгал вокруг него, приветственно повизгивая.
— Добрый пёс, — сказал Яков Иванович, оглядывая Буяна. — Белковать, надо быть, натаскан.
— Может, — важно кивнул Глебка, которому приятно было вести такой деловой, солидный разговор.
— Добрый пёс, — повторил Яков Иванович. — Да.
Яков Иванович крякнул, прокашлялся, словно прочищал горло, потом вдруг сказал:
— Так где ж ты ружьё-то да лыжи укрыл?
Глебка насупился. Старик усмехнулся в бороду и, разгребая её заскорузлой пятернёй, похожей на грабли, молча ждал Глебкиного ответа.
Глебка стоял, чуть нагнувшись и поглаживая голову Буяна. Он был в затруднении, не решаясь сразу сказать про ружьё и лыжи незнакомому человеку в незнакомой далёкой деревне. Но подумав, он решил, что Алёнушкиному дедке, передающему поклон от деда Назара, можно и следует довериться. И он сказал:
— Ружьё и лыжи я в бане под угором схоронил.
— Н-да, — кивнул Яков Иванович, помолчав и обдумывая ответ. — Ты, видать, не дурак.
Сказав это, он повернулся и пошёл назад в избу. Глебка с удивлением поглядел ему вслед. Яков Иванович пробыл в доме недолго. Когда он вновь появился на пороге, в руках у него были сачок и другая рыболовная снасть. Глебка с удивлением оглядел это снаряжение. Яков Иванович, хоть и приметил это, но никаких объяснений давать, видимо, не собирался.
