прочитать что-то от Майи. Но от неё ничего не пришло. Высветились несколько звонков с незнакомого номера и одна эсэмэска.
Прочитав её, он содрогнулся. Подступила тошнота. Кто-то терзал его, напоминая, что брат погиб не своей смертью, а он ничего не предпринимает, чтобы отомстить расхаживающим на свободе убийцам. Он судорожно стал вспоминать, у кого из знакомых могут быть связи с полицейскими. В голову ничего не приходило. Ясно, что никто не бросится расследовать дело сорокалетней давности только потому, что кто-то отправил ему сообщение, но, возможно, хотя бы кто-нибудь сподобится выяснить, кто шлёт ему весь этот бред. Это же, кажется, незаконно. За это, как он слышал, наказывают, даже дают реальные сроки.
Сон подкрался к нему исподтишка, легко пнул, отбежал и запрыгал, как мячик, по старой петербургской квартире, поглядывая на него, спящего, и загадочно улыбаясь.
* * *
Павел Сергеевич Крючков подозревал, что рассудок покидает его. Он перестал быть собой, связи между событиями сегодняшнего дня истончились и вот-вот порвутся.
Он боялся, что Короткова узнает его, когда проник в редакционное помещение и, изображая посетителя, ошивался возле её кабинета. Но она была поглощена другим. И даже в редакционном буфете не заметила его, севшего в паре столиков от неё и её спутника
У него хороший диктофон в телефоне, с мощным усилителем. Теперь он за столом своей кухни, куда последние два дня почти переселился, слушал всё, что удалось диктофону уловить.
И от услышанного делалось дурно. Поначалу он ещё уверял себя, что Вика, мелькавшая в их разговорах, это не его Вика. Мало ли Вик… Но обманывать себя бессмысленно. Он совсем не знал свою внучку. Думал, она другая. Её друзья – чёртовы молодые оппозиционеры. Значит, и она была такая. Почему? За что?
Он, генерал-майор полиции, опустился до слежки. Но результат-то есть. Теперь он этих революционеров не отпустит. Он уже почитал Веронику Трезубцеву. По некоторым оборотам понимал, что писала Вика. Будто слышал её голос. Но отчего такая таинственность? Хотя тут ничего странного. Боялась подвести родителей, деда. Короткова!!! Эта тварь её, вероятно, покрывала. За парнем, приходившим к Соне, он решил пока не следить. Только выяснил в бюро пропусков имя и фамилию. Теперь никуда не денется. Он ещё займётся им. Главное, не вспугнуть.
Сегодняшний день принёс много любопытного. Завтрашний будет ещё занятнее, он чувствовал. Хотя вся эта чёртова канитель не приближает ни на шаг к раскрытию преступления. Где тот кончик, за который надо потянуть? Лишь бы окончательно не потерять рассудок.
Спать он лёг на маленьком кухонном диванчике. Завтра – похороны Вики.
Часть четвёртая
* * *
Давно Майя столь сильно и бесповоротно не ссорилась с матерью. А начиналось субботнее утро так по-доброму, так уютно, с таким сладостным ощущением безопасности собственной кухни от зимнего, скользкого и пасмурного мира за окном. Спала она крепко и проснулась на редкость бодрой, желающей совершать что-то полезное и важное. Воспоминания о вчерашнем приключении забавляли.
Она много слышала про похмелье, сама его никогда не испытывала. Вчера, перед сном, немного побоялась, что утром на неё нахлынет то, от чего иные «лечатся». Но, слава богу, обошлось.
Завтракали с тягучей степенностью выходного дня.
Дома Майя легче всего отделялась от того, что беспокоило, в данный момент от разговора с Сергеем Тумановым (хоть бы он никогда больше не позвонил) и глухого молчания Артёма. (Потом она его обязательно пристыдит: ей было так плохо, а его и след простыл…)
Привычно бормотал субботний телевизор. По «России 24» политические обозреватели расхваливали действия нашего МИДа. Периодически на экране появлялось интеллигентное лицо министра Лаврова. Мать заинтересовалась происходящим на экране, оторвалась от еды. Майя не удержалась:
– Что тебе там так важно? Сплошная ложь. Потеряли всех союзников, настроили против себя весь мир и ещё восхищаемся нашим МИДом. Просто блеск.
Мама сначала отреагировала вяло:
– Ну, министр вроде интеллигентный человек. За Россию! Не то что некоторые.
После таких слов Майю захлестнуло красноречие:
– За Россию? Вот за эту Россию, где мы маемся?
– А в чём ты-то маешься? – раздражилась мать.
– Да во всём. Если ты не понимаешь… – Майя резко поднялась из-за стола.
– Ты хочешь везде говорить такие глупости, чтоб тебя в итоге прищучили и я осталась совсем одна? – Мама смотрела дочери прямо в глаза.
– Так сейчас не советские времена, мама! Хотя…
– Если не советские, чего ноешь тогда? – Мать нервно собирала со стола посуду.
– Я не ною. Но жить всю жизнь и молчать постыдно…
Мать ничего не ответила. Повернулась к ней спиной. Включила воду, принялась мыть посуду с видом, близким к страдальческому.
Министр в телевизоре поправлял очки.
Майя сперва ринулась к себе в комнату, но потом почувствовала себя немного виноватой, но при этом и сильно обиженной.
Обида перевесила.
Она быстро оделась и выскочила на улицу.
День выдался не холодный, по-февральски ломкий, назойливо влажный. Мрачный. Бессильно серое небо сплошным коконом одело Москву и впускало свет самыми маленькими дозами, будто кормило этим светом с ложечки больного туберкулёзом ребёнка. В такую погоду не разберёшь: утро, день или вечер.
Зря она так с матерью, не стоило её травмировать, но она, конечно, тоже хороша! Неужели мама превратилась в жертву федеральных каналов?
Куда ей теперь идти? Как всё по-дурацки!
Совесть потиранила её ещё чуть-чуть и вынудила достать сотовый.
Звонить не стала, написала матери в Ватсап, что пошла погулять. Без всяких лишних объяснений и разбирательств.
Та ответила вполне миролюбиво: хорошо. Если сильно задержишься – дай знать.
Майя немного успокоилась, но ненадолго.
«Может, назад?» Настрой на прогулку отсутствовал. Не находилась цель. А гулять просто так – несусветная глупость. Но ещё глупее сейчас вернуться.
Внезапно она вспомнила своё обещание написать текст за Веронику Трезубцеву. Внутри всё ухнуло. Она совсем про это забыла. Вот дура! Чёртов Артём со своими выкрутасами, смазливый следователь со своими вопросами да ещё водка с пивом и с Володей чуть не увели от главного.
Майя дошла до беспокойного проспекта. Башни «Москва-Сити» тянулись высокими шеями к небу, словно старались высмотреть что-то далеко за горизонтом.
Почему-то Майю охватило сожаление, что в Москве нет моря. Как было бы славно сейчас выйти на набережную и погрузить глаза в бесконечный синий простор. Она никогда не ездила на море зимой, но ей казалось, что это прекрасное время для жизни на берегу. Пустые рестораны, мало народу и холод, обнажающий суть природы. Тепло изначально немного фальшиво, к теплу тянутся люди и портят его, а холод благороден и одинок.
