— Ещё я хочу получить такую же библиотеку сканов эквивалента кембрийского взрыва с Дельты Павлина, — сказал я.
Стебельковые глаза Холлус дёрнулись. Я уже усвоил, что такое их движение означает, что она собирается возразить, но настоял на своём:
— В конце концов, вы всё равно поделитесь этими данными с вридами, а потому им тоже придётся заплатить. К тому же мне нужны две копии ваших сканов, поскольку одну мы собираемся передать в Смитсоновский музей.
Холлус немного поразмыслила, а потом стебельки её глаз затрепетали, и она сказала:
— Договорились.
— Как пройдёт сканирование? — спросил я.
— Нескольким из нас придётся лично спуститься сюда с оборудованием, — пояснила она.
— Правда? Ух ты, — улыбнувшись, сказал я. — Будет здорово ещё раз тебя увидеть — я хочу сказать, во плоти. Сколько времени займёт процедура?
Холлус обвела взглядом стенды, словно прикидывая масштабы работ:
— Мне сдаётся, примерно одни ваши сутки. Сканирование на таком высоком разрешении занимает время.
Я нахмурился.
— Что же, нам в любом случае придётся это сделать, когда музей будет закрыт. Ваше личное присутствие, когда музей открыт для публики, — это слишком рискованно. И, раз уж это займёт столько времени, нам придётся начать работу вечером в воскресенье — и работать весь понедельник, когда в музее выходной, — сказал я. Последний раунд бюджетных сокращений Майка Харриса заставил нас открываться для публики только шесть дней в неделю. — Думаю, нет причин откладывать. Как насчёт вечера в это воскресенье?
— А когда это будет? — поинтересовалась Холлус.
— Через два дня.
— Да, — ответила она. — Отлично.
* * *
Для меня принятие душа всегда было просто способом быстро стать чистым — и сейчас эта процедура ещё ускорилась: у меня не осталось волос, которые нужно мыть. Но для Сюзан душ был самым настоящим наслаждением. В будние дни она принимала его быстро, но по утрам в субботу она проводила в нём где-то по полчаса — наслаждалась теплой водой, позволяла ей делать массаж. И, пока Сюзан была в душе, я лежал в постели, рассматривал украшающие потолок спальни гипсовые завитушки и размышлял. Пытался найти смысл.
Один из моих любимых фильмов — «Пожнёшь бурю», оригинальную версию, в которой роли Клэренса Дэрроу, Уильяма Дженнингса Брайана и Г. Л. Менкена играли Спенсер Трейси, Фредерик Марч и Джин Келли. На этот фильм сделали пару ремейков, специально для телевидения; никогда не понимал, зачем переделывать хорошие фильмы. Почему бы не взять плохие и не переделать их, исправив допущенные ошибки? Мне бы очень хотелось увидеть приличную версию «Дюны» или «Детектива Варшавски» — или «Скрытой угрозы», если на то пошло. Но на «Пожнёшь бурю» ремейк сделали — сперва с Джейсоном Робардсом, Кирком Дугласом и старым добрым Дэрреном Макгэвином — Карлом Колчаком из «Крадущегося в ночи», не меньше. Собственно, если подумать, Менкен и Колчак весьма похожи… когда не играют вампиров.
Но я опять отвлёкся. Господи, как бы я хотел концентрироваться получше!
Как бы хотел, чтобы боль ушла.
Как бы я хотел — чёрт возьми, как сильно хотел бы! — быть уверенным в том, что мои мысли связные, что они здравые, что они — то, что я действительно думаю, что они не спутаны болью или таблетками.
Впервые увидев «Пожнёшь бурю», я самодовольно ухмыльнулся тому, как Спенсер Трейси подчистую разнёс Фредрика Марча, заставив фундаменталиста превратиться в лепечущего идиота прямо на свидетельской трибуне. «Что, получил? — подумал я. — И как, понравилось?»
Раньше я читал в Университете Торонто курс по эволюции. Я это уже упоминал, верно? Когда Дарвин впервые выдвинул свою теорию, учёные предположили, что ископаемые останки её подтвердят, что мы увидим плавное превращение одного вида в другой, увидим, как малые изменения накапливаются со временем, образуя новый вид.
Но окаменелости этого не показали. Да, да — переходные виды находили: Ichthyostega, который кажется промежуточным между рыбой и амфибиями; Caudipteryx — смесь динозавра и птицы; даже Australopithecus — в сущности, обезьяноподобный человек.
Но постепенные изменения? Накопление мутаций со временем? Нет. Акулы остаются акулами уже четыреста миллионов лет, черепахи занимаются своими черепаховыми делами двести миллионов лет, а змеи ползают по планете восемьдесят миллионов. По правде, ископаемые останки почти не демонстрируют постепенных последовательностей, малозаметных улучшений; единственной по-настоящему убедительной эволюционной последовательностью у позвоночных остаётся ряд лошади. Именно поэтому чуть ли не каждый из крупных музеев считает своим долгом выставить на всеобщее обозрение этот эволюционный ряд — такой же, как у нас в КМО.
Стивен Джей Гулд и Нильс Элдридж ответили на это, выдвинув теорию периодически нарушаемого равновесия — прерывистого равновесия, как говорим мы, эволюционисты. Виды не изменяются в течение долгого времени, а затем вдруг, с резким изменением условий окружающей среды, стремительно превращаются в новые. Я на девяносто процентов хотел поверить Стивену и Нильсу, но на десять процентов чувствовал в этом подвох, семантический фокус, игру слов вроде гулдовских «непересекающихся сфер» религии и науки. Чувствовал, что ими, этими эвфемизмами, прикрывают больной вопрос — тот факт, что ископаемые останки не подтверждают теорию Дарвина; словно, выбрав для проблемы название попричудливее, можно её решить. (Не то, чтобы Гулд первый это придумал: фраза Герберта Спенсера о движущей силе эволюции — «выживание самых приспособленных» — в сущности, не что иное, как тавтология, поскольку для «приспособленности» так и не придумали лучшего определения, чем просто «свойство, повышающее шансы на выживание».)
Долгосрочная стабильность окружающей среды? В феврале температуры в Торонто зачастую падают до двадцати по Фаренгейту, а слой снега может доходить до пояса. Воздух становится настолько сух, что шелушится кожа и трескаются губы. Без толстого свитера, тёплой парки, шарфа и шапки умереть от переохлаждения проще простого.
Шестью месяцами позже, в августе, обычными являются температуры за девяносто градусов; да и выше сотни не есть что-то из ряда вон. Воздух настолько тяжёлый от влажности, что, даже неподвижно стоя на месте, ты уже обливаешься потом; солнце настолько жаркое, что считанные минуты без шляпы приводят к головной боли, а радио то и дело предупреждает пожилых и слабых сердцем не выходить на улицу.
По теории прерывистого равновесия условия окружающей среды остаются стабильными на продолжительные промежутки времени. Почти на всей планете эти условия не являются стабильными даже в течение месяцев.
Но я был настойчив; мы все были такими — все, кто преподавал эволюционные курсы. Мы включили прерывистое равновесие в наши учебные планы и снисходительно покачивали головами, когда наивные студенты вопрошали нас о недостающих звеньях.
И такое самодовольство было для нас не в новинку. Эволюционисты заносчиво сложили руки на груди ещё в 1953-м, когда Гарольд Урей и Стэнли Миллер получили аминокислоты, пропуская электрический разряд через первичный бульон — который, как они тогда считали, адекватно представлял атмосферу ранней Земли. Ещё бы, думали мы, — ведь мы уже на полпути к созданию жизни в пробирке, на полпути к доказательству того, что жизнь появилась в результате простых, спонтанных, естественных процессов. Если встряхнуть бульон как следует, того и гляди появятся полноценные самовоспроизводящиеся организмы.
Вот только ничего из этого не вышло. Мы по-прежнему не знаем, как перейти от аминокислот к самовоспроизведению. А если посмотреть на клетки в электронные микроскопы, можно увидеть такое, что Дарвину и не снилось — механизмы, вроде жгутиков, которые оказываются столь невероятно сложными сами по себе, что почти невозможно представить их появление в результате плавных, дозволяемых теорией эволюции, шагов. Такие механизмы, которые, кажется, создавались сразу и целиком — со всеми сложными, движущимися частями.
Что же, мы проигнорировали и биохимические доводы — с тем же самодовольством. Помнится, старина Джонси как-то дал мне статью в «Скептикал Инквайер», в которой Мартин Гарднер пытался разбить Майкла Бихи, профессора из Университета Лихай, написавшего «Чёрный ящик Дарвина: биохимический вызов эволюции» — сборник хорошо аргументированных доводов в пользу разумного замысла. Фамилия Бихи, как не преминул указать Гарднер, созвучна с «хи-хи» — шутка, смешок, нечто такое, чего нельзя принимать всерьёз. Если в данный момент мы не можем разглядеть последовательность шагов, которые могли привести к появлению жгутиков — или к ряду последовательных изменений, заставляющих кровь сворачиваться, или к сложности человеческого глаза, или к системе клеточного метаболизма, основанном на АТФ, — это отнюдь не означает, что такие шаги не имели места.
