Герой нес бога.
Так шли они двое: впереди — Геракл с ношей, позади — Хирон.
Вперед послал он Геракла, чтобы тот донес поскорее Асклепия до пещеры, а сам, обессиленный, ковылял сзади, все больше и больше отставая от героя, шагающего шагом богов.
Ковыляющий титан, сын Крона! Видел ли когда-либо мир героев, чтобы титан ковылял по земле, как старая кляча?
Собирались над болотом тучи мошек. Говорили мошки друг другу тысячами тысяч голосов:
— Ковыляет по миру сын Крона. Видят это боги Крониды и молчат. Почему же не сгорает мир от стыда?
Сказание о последней беседе друзей Хирона в пещере на Малее
С бурдюком и сюрингой в руках пел Силен в пещере Хирона песенку:
Жил Хирон. Жил Силен,У-лю-лю! Много думал Хирон,А я пью. Думал, думал Хирон,У-лю-лю! И надумал не пить.А я пью. Оттого, что он пьянБез вина, Я не пьян, хоть и пью.Тра-ля-ля! А я в дудочку дуюИ пью. У-лю-лю! У-лю-лю!У-лю-лю! Отчего же в вино,Тра-ля-ля! У Силена упалаСлеза? Оттого, что пустеетБурдюк У-лю-лю! У-лю-лю!Старый друг.
Слушал песенку Силена Хирон. Знал, что любит его умный Силен-пропойца и прощается с ним, старым другом, разгадав его решенье, о котором еще не догадывались другие друзья кентавра. Обессиленный, уже не способный даже страдать и все же безмерно страдающий, лежал Хирон у стены, опираясь о нее головой и спиною, и смотрел на тело Асклепия, распростертое на полу пещеры.
Нового гостя застал Хирон в пещере на Малее — полубога Пелея, пришедшего к учителю с просьбой взять на себя воспитание его первенца-сына от морской богини Фетиды — Ахилла. Но, узнав об обреченности Хирона, решил Пелей остаться с ним в пещере, чтобы быть ему опорой и защитой.
Неподвижно лежало тело бога Асклепия с вытянутыми над головой руками, как будто поднял он их, чтобы остановить грома, и так был повержен Кронидом. А кругом сидели друзья и гости Хирона и вели меж собой беседу.
Был тут и последний небесный киклоп Ураний, ушедший от наземного холода в земные недра, чтобы быть ближе к огню недр матери-Земли Геи, — врачеватель Телем. И прозревший Феникс с подаренными ему Хироном чудо-глазами, видящими чудесную правду живой жизни так, как обычные глаза видят обычную правду. Был тут и вдвойне слепой прорицатель Тиресий, лишенный богами глаз, сам нуждающийся в поводыре.
Был тут и Истребитель мира титанов, безумный Геракл, сын Зевса, великий убийца поневоле, более могучий, чем бог. И был тут Пелей, герой-полубог, познавший тяжесть безмолвного брака с бессмертной и не чаявший близкого возмездия: родила ему нереида Фетида сына, храбрейшего среди героев, но не бога. Стала бы она женой Зевса, родила бы от Зевса сына; был бы тот сын сильнее отца и его молний и овладел бы миром.
И был тут наставник героев, мудрый кентавр Хирон, обреченный на безысходную муку, и еще Силен! И пока все смотрели на Асклепия, Силен припадал губами к бурдюку с вином, отпивал глоток за глотком и мурлыкал свою песенку:
Жил Хирон, Жил Силен.У-лю-лю!
О многом говорили в эту вторую ночь в пещере Хирона его друзья и ученики. Сам же Хирон молчал, и они не знали, слышит ли он их или весь он ушел в страдание. Закрыты были его глаза, как у дремлющего, и до того был он тих, что Тиресий сказал:
— Даже бушующее море горя уступает дыханию покоя.
Никто из сидящих в пещере, кроме пьяного Силена, не знал, что в те часы, укрепляя себя мыслью, принимал бессмертный кентавр великое решение, так как не мог уже победить мыслью страдание и только волей титана сдерживал жалобу и стон.
Говорили сперва гости о двух мирах, о живой и мертвой жизни. И Феникс, пытливый и упрямый, всегда доискивающийся чего-то, что тревожило его своей смутностью, спросил:
— Телем, ты слыхал об истине: где она? И ответил Телем:
— Истина — дело смертных. Но кто хочет исцелять, тот знает: живая жизнь борется с мертвой жизнью, и в этом вся истина — в их борьбе. Только в мире живой жизни, где радость, есть истина. В мире мертвой жизни истины нет — там только забвение.
И все же Феникс продолжал допытываться у Телема:
— Но я смертен, Телем, и во мне есть мысль. Не она ли борется со смертью?
И ответил за Телема Геракл:
— Со смертью борются руками. Тяжело отводить ее руку. Она сильнее великана. Но Геракл отводил. Тогда спросил его Феникс:
— Ты слыхал об истине, Геракл? Удивился герой-полубог:
— Кто она? Титанида? Богиня? Или демон подземной мглы? Не слыхал я о такой бессмертной.
И тогда все посмотрели на Геракла, и опять Феникс спросил его:
— Знаешь ты, что решает в мире?
— Сила.
— Истина есть та сила.
Но Геракл только повел плечами и сказал:
— Не встречал я еще такой Силы. Если встречу — поборется Геракл и с Истиной.
И снова все при этих словах посмотрели на мышцы Геракла, так как знали, что Геракл не умеет шутить.
Тут припомнил Феникс слова Хирона:
«Сила — в мысли высокой. Чем выше мысль, тем она и сильнее. Покоряет она и большое, и малое. Великая жалость была силой Асклепия, потому что была она его самой высокой мыслью. Не от слабости — от великой силы истекает великая жалость».
Тогда заговорили гости Хирона о жалости и снова вспоминали слова Хирона, хотя никто не мог сказать, так ли точно говорил Хирон:
— Боги думают, что для большой жалости нужно и большое время, и, любуясь жизнь, забывают о малой жалости — для тех, у кого для жизни малое время.
Так оно для Олимпа, для неба бессмертных, где время только и бывает большим. Но Асклепий говорил: «И в малом времени вмещается большая жалость, у кого она есть». Эту жалость и дарил он смертным. Не гордился он своим бессмертием, как боги неба, а радовался ему, как земной бог, потому что, будучи бессмертным, мог всегда источать смертным сострадание врачевателя.
В том-то и была сила Асклепия.
Удивили эти слова Геракла, и он спросил:
— Где же тут сила? Вот лежит он, земной бог, перед нами, поверженный богами неба. Если сила в высоком, то у великанов были бы самые высокие мысли, а у чудовищ — самая чудовищная жалость. Боролся я с великанами и чудовищами, но не встречал я у великанов и чудовищ жалости. Непонятна мне такая сила. Моя сила — я сам.
Но когда Геракл это сказал, поднял вдруг голову Силен и пробурчал, причем неизвестно было, шутит ли он или говорит серьезно:
— Ох, Геракл, и объешься же ты когда-нибудь подвигами! Лучше выпей со мной. Еще есть у меня полбурдюка истины. Поборет она и Геракла.
Говорил, а сам косил неприметно глазом на Хирона. И когда всегда рассудительный Феникс заметил: «Твоя пьяная истина слепа», — рассмеялся в ответ пьяный Силен — он один еще мог смеяться в пещере Хирона — и сказал:
— Оттого, что сова слепа днем, она не глупее кукушки. Для пьяной истины весь мир пьян. Говорили гости Хирона о знании. Сказал Тиресий:
— Знание — скука, когда некому служить этим знанием. Оно вечно кипящее варево, в котором выкипели живые соки. Тогда уж лучше ничего не знать. Скука никому не служит.
Заговорил Телем:
— Знание всегда служит — иначе оно умирает. Оно тоже смертно. И когда оно отдает себя, тогда оно питается и растет, и зреет, и радуется. Я, врачеватель, это знаю. Тогда жил я среди киклопов. Теперь…
И умолк последний киклоп, что-то продумывая. А затем добавил:
— Теперь я люблю знать для себя и измерять про себя глубину знания. Радостно мне видеть эту глубину и ее сияние. И чем глубже эта глубина, тем сильнее в ней сияние.
Но как завеса тучи, прикрывшая солнце, грустен был голос дважды ослепленного Тиресия:
— Телем, позади сияния — ночь. Я, слепой, познал, как глубока эта ночь и как она беспросветна. Твое сияние — не больше чем искра или мерцание звездного дождя. Только луч, только свет и огонь есть истина. Погаснет луч — и исчезает истина, тогда наступает мрак. Трудно жить, когда истина погасла.
Но покачал головой Феникс. Сказал:
— Я тоже был слеп. И мрак — истина.
Говорили гости, но никто из них не мог согласиться с другим: ни Телем с Тиресием, ни Феникс с Гераклом. И никто не мог их примирить, потому что Хирон молчал.
И тут все почувствовали, чего лишится земля, если не будет на земле Хирона. И с тревогой посмотрели на него.
И вот оглядел всех доселе молчавший Пелей и неожиданно сказал:
— Как много здесь слепых! Слеп Силен от вина. Слеп и Феникс — у него чужие глаза. Слеп Тиресий — он вовсе без глаз. А у Телема только один глаз, и он больше светит, чем видит. Только я и Геракл еще по-простому зрячи. И, как зрячий, скажу вам: знание — это власть и хитрость. Не одолел бы я Фетиды-оборотня, если бы не знал, что наводит она на мои глаза морок, оборачиваясь в моих руках то в зверя, то в куст, то в огонь… Хитрила она, но не выпускал я ее из рук. Властно держал, зная, что обманчивы все ее образы. И дал мне это знание Хирон. Знание служит, потому что оно повелевает. Потому-то оно и есть сила, что оно повелевает.
