После этого Залман беспокойным взглядом обвел комнату, отыскивая кого-то. Дыхание его становилось все учащеннее, грудь высоко вздымалась.
"Умирает!" - мелькнуло в голове Штейна. Он заметался по каземату. Холод охватил его, холод страшнейшей, нечеловеческой тоски.
"Залман умирает?!!" И Штейн принялся неистово барабанить в дверь.
Молчание за дверями ожесточало его, но камни были глухи. Штейн сыпал проклятия всем, всем, и если бы была возможность, он собственными руками передушил бы тех, кто доставлял столько мучений ему и Гринбергу: "Свиньи! Дикие свиньи!" - вопил он с пеной у рта, колотясь всем телом о дверь.
Он вскочил на каменный выступ у окон, выбил стекла и, прильнув к тюремной решетке, в ужасе закричал:
- Залман умира-а-ает!..
Гринберг широко открытыми глазами со страдальческим вниманием смотрел на Штейна. Штейну казалось, что он понял взгляд Гринберга и поэтому, низко склонившись над евреем, он произнес громко и твердо:
- О детях не думай... Не надо... Я буду...
Дальше он не мог говорить. На губах старика появилась чуть заметная улыбка.
Опять загремел замок, опять говор людей и шарканье сапожищами. Штейн обрадовался: его наконец услыхали.
В каземат вошел тюремный унтер, а с ним лекарь и поп. Позади них солдаты. Поп перекрестился и смиренно отвесил поклоны Штейну и Гринбергу, сказав:
- Бог вас спасет, узники!
Лекарь ощупал грудь Залмана, выслушал сердце, покачал головой: "Помирает".
Штейн ухватил его за руку.
- Молчите, шут!
Унтер грубо оттолкнул немца.
В это время к умирающему подошли два солдата и поп, который достал из-под своего балахона большой крест и Евангелие и скороговоркой стал читать отходную Залману. Затем перекрестил его и достал из кармана привязанный на веревку нательный крест. Солдаты приподняли Гринберга... Поп намеревался накинуть петлю с крестом на его шею. Вдруг Штейн сорвался с своего места и, оттолкнув попа, пронзительно выкрикнул:
- Прочь, негодяй! Прочь!
Унтер и солдаты навалились на Штейна, сбили его с ног и стали изо всей мочи колотить кулаками, а поп тем временем торопливо надел на Залмана крест.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Утром тюремный поп донес епископу: "Колодник Захар Гринберг умре по-христиански".
XIV
Колокольный благовест. Петр высунулся из кибитки. Виднеются домишки на горах, мельницы и церкви.
Нижний!
Трудно примириться с тем, что лошади плетутся почти шагом. Кибитка идет - не идет. Полозья, опускаясь в лужи, неприятно растирают оголившийся суглинок, цепляются за земляные бугорки. Петр нетерпеливо тычет ямщика в спину - толку от этого мало! Хлестнет лошадь, она рванется вперед - тем дело и кончается.
Когда поравнялись с выселками, поднялся неистовый собачий лай. Псы рвутся с цепей, так и набрасываются, а некоторые и вовсе вылетели на дорогу, хватая лошадей за ноги... Совсем одичали тут!
Петр нащупал пистолет. Опротивел ему этот ужасный, непрерывно провожающий его от Питера и до Нижнего песий лай. Он продолжал звучать в ушах даже на перегонах, там, где никаких и псов-то не было.
По сторонам домишки, пустынные поля, одинокие деревья и низко нависшее величавое весеннее небо, уходящее вдаль, за покрытую мраком Волгу. Пустынно кругом, безлюдно.
Кибитка въезжала в город.
Итак, Нижний, родные места, служба в расквартированном здесь Олонецком драгунском полку, тихая одинокая жизнь провинциала. "Господь с ними и с придворными красавицами, не имеющими права превышать своею красотою царицу и наипаче - обольщать кого-либо во дворце! Бог с ними и со старухами, тихими и набожными сплетницами, сторожащими дворцовую нравственность и тщетно оберегающими девическую честь императрицы! Долой лесть, лицемерие и вероломство! В Нижнем этого не будет. Слава в вышних богу и на земле мир!" - думал Рыхловский, крестясь на видневшиеся невдалеке церкви.
- На Почайну! - скомандовал он ямщику; сам, откинувшись на спину, стал обдумывать, какие дела предстоят в Нижнем. Первым долгом надо передать Друцкому две промемории: одну - начальника Тайной канцелярии, другую - канцлера Бестужева, затем представиться командиру Олонецкого полка, передать назначение на службу командиром эскадрона в чине ротмистра. Из офицера-то дворцовой гвардии, из телохранителей царицы да на положение армейского ротмистра! Дальше надо было двинуться на избиение терюшевской мордвы... Увы, за время переезда воинственный пыл у Петра понемногу ослаб. Эта нелепая война с безоружными язычниками стала казаться теперь просто оскорбительной. Это после того, как он воевал с храбрыми шведами и получил серебряную с золотом саблю, отбитую у неприятеля! И неужели для того он ее получил, чтобы рубить ею безоружный сброд бестолковой мордвы? Позор!
Кибитка запрыгала по уличным колдобинам, направляясь к родному дому Петра Рыхловского. Вот уже чернеют в сумраке и вишневые сады, заполонившие улицу и склоны оврага, где некогда мальчишкой Петр гонялся за синицами и лакомился сочной ароматной вишней. А там вдали Волга, Волга!..
Приехал.
В ответ на стук за дверью послышался хорошо знакомый голос Марьи Тимофеевны.
- Это я, Петр!
Произошла загадочная суматоха за дверью. Петру показалось, что кроме старушки в доме находится кто-то еще, видимо, женщина. Ему послышались два женских голоса. Но, может быть, это только так послышалось?
- Скорее же! Отворяйте!
Марья Тимофеевна прятала у себя скрывавшуюся от губернаторских сыщиков Рахиль. Но это ей не удалось. Петр после приветственных объятий и поцелуев отправился в чулан, чтобы сложить там свои дорожные вещи, и здесь-то неожиданно для себя он обнаружил присутствие неизвестной ему девушки.
- Марья Тимофеевна! - крикнул Петр. - Кто это тут?!
Из горницы вышла тетка Марья и дрожащим от испуга голосом проговорила:
- Прости, батюшка!.. Сиротка она. Прости уж ты меня...
Старушка тряслась от испуга.
- Пускай не боится! Успокой ее, Марья Тимофеевна, да и сама - чего ты?!
Поставил свои вещи в сенях и, войдя опять во внутренние покои, крепко обнял и поцеловал старушку. Сняв камзол и оставшись в фуфайке, сел в кресло, чтобы отдохнуть после долгого пути. Появилась и Рахиль, которую подталкивала тетка Марья. Бледное лицо девушки выражало испуг.
Петр приветливо улыбнулся:
- Не бойся меня! Я не зверь, и ничего тебе плохого не сделаю! Садись, пожалуйста, поздравь меня с приездом.
- Садись, милая, садись... - ободрила ее Марья Тимофеевна.
- Как тебя зовут?
- Рахиль.
Девушка недоверчиво смотрела широко открытыми черными глазами на Петра.
- Дочка она будет покойного здешнего меховщика... В заточении в башне он умер. И ее хотят посадить в темницу - вот она у нас и хоронится.
- Я завтра уйду! Дайте только переночевать! - тихо сказала девушка.
- Куда ты уйдешь?
Девушка промолчала. Ей трудно было говорить - душили слезы.
- За что же ее отца?.. - спросил Петр.
- Он еврей...
Петр насупился. Ему вспомнился его друг Грюнштейн и травля его в дворцовых кругах. Вообще все стало понятно.
Он перешел на другое:
- Ну, а как поживает мой отец?
Старушка вдруг онемела. Больше всего она боялась услышать от него этот вопрос. Она помотала головой, приложила к глазам полотенце, перекинутое через плечо, но ответить так ничего и не ответила, сделав знак рукою Рахили.
- Умер он... убит! - сказала за нее девушка.
- Что?! Отец убит?! Может ли быть? Марья Тимофеевна? - схватил он старушку за руку, побледнев. - Да говорите же!
Старушка кивнула утвердительно и заплакала.
Петр опустился перед иконами на колени и помолился. После этого, не расспрашивая о подробностях, ушел в отцовскую комнату, заперся там и просидел в мрачном раздумье всю ночь. Вспомнил мать, свое детство, свой отъезд на военную службу, а дальше... Э-эх-ма! Стоит ли мучить себя воспоминаниями?
"Мужественным будет тот, - думал он, - кто стоит выше радостей и горя, а солдату - к лицу ли падать духом?!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Марья Тимофеевна и Рахиль притаились в соседней комнате, со страхом прислушиваясь к тяжелым шагам Петра Филипповича.
- Не надо было говорить... - прошептала старушка.
- Но ведь он сам спросил... Как же нам не ответить?! - возразила ей девушка.
- Кругом горе, Рахиль! Куда ни взглянешь - везде оно.
- Я думаю о Рувиме. Где он? Сил у меня больше не хватает. Куда я пойду? Куда я денусь? Боже!
Девушка, уткнувшись в грудь старухи, тихо сказала:
- Мне тоже надо умереть!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Петр не любил Филиппа Павловича. С самого раннего детства он был свидетелем постоянных ссор между отцом и матерью, и всегда ему было жаль мать. Он был убежден, что она права, а отец неправ. Не нравилось ему и то, что отец был жаден к деньгам и жесток с людьми.
Это помогло Петру отнестись к известию о смерти отца мужественно. Он пошел в Преображенский собор в Кремле и отслужил панихиду о "рабе Филиппе и рабе Степаниде", но и это делал как-то больше из чувства долга, чем по велению сердца. Слушая заупокойные стихиры, думал о новой службе, о губернаторе, о полковом командире, о своей вотчине, о походе на мордву... Голова мутилась от забот. Жаль и эту девушку! Как с ней быть? Может ли он долго скрывать ее у себя? Конечно, нет! Ведь это же с его стороны преступление!
