Их там было, наверное, с тысячу, во главе с очередным Скрябин-Финкелевским фигляром, ошизевшей кокни, называвшей себя Сабрина Финкель. Выли «Как Ему пчела…», крушили все подряд, дергались в экстазе — ну прямо толпа линчевателей. За моей спиной спряталась девушка, и неудивительно, что она была испугана — я сам дрожал от страха.
— Вы, похоже, джентльмен, даже несмотря на ваш ужасный вид, — сказала она (я был весь в Плантаторском пунше — потом объясню). — Бога ради, заберите меня отсюда. Какая мерзость!
Ну, мы оттуда быстренько смылись, схватили тачку и направились ко мне в Оазис. Каждый сидел в своем углу и молчал. По пути пришлось вести себя как джентльмен и предложить на выбор: или она едет дальше к себе, куда ей надо (за мой счет, разумеется), или предварительно поднимется на минутку в пентхауз выпить на посошок.
— Я бы, конечно, сейчас выпила. В проклятой Армии сухо, как в пустыне. Только чур не приставать!
— Боже упаси! — Меня аж передернуло. — Что я, Казанова? Пойдем скорее, чертовски холодно.
Мы поднялись в комнаты, и я стал разжигать камин.
— У тебя за воротником рубашки торчат вишенки, — заметила она, внимательно за мной наблюдая. — Ты в курсе?
— Не мудрено. Я недавно столкнулся с большим котлом Плантаторского пунша.
Девушка бродила по комнатам, с любопытством глазея по сторонам.
— Ух ты, никогда не была в таких роскошных квартирах. Да, ты парень в порядке, я сразу поняла, несмотря на твою грязную одежду и эти тряханутые вишни.
— Не обращай внимания, просто я ходячий коктейль. Ладно, сейчас я дам выпить, и подумаем, как переправить тебя домой.
Мы посидели у камина и выпили немного. Она говорила — но не о том, как попасть к себе домой, а об Армии Оледенения, где работала, похоже, курьером. Простушка с хорошей здоровой кожей, но никак не красавица.
— Нужно поговорить с Филли, — внезапно заявила она.
— С Филли? Твоя подружка?
— Филадельфия. Я живу там вместе с родителями.
— Зачем звонить? Пневмотруба домчит тебя за двадцать минут.
— Знаю. Я должна предупредить, что сегодня не приду.
Только этого мне не хватало!
— Телефон не работает.
— Брось заливать! Думаешь, я тебя обдеру? Не боись, от тебя звонить не буду.
— А может, лучше вернуться домой, э-э… — Я до сих пор не знал, как ее зовут.
— Решено, я остаюсь. Не бойся, это не больно. А телефон у тебя в спальне, исправный, я пробовала. Ладно, позвоню из автомата в фойе. Не бойся, чувачок, ничего мне от тебя не надо, кроме тебя самого. Представь себе, бывают и такие девушки.
Она удалилась, а я сидел у камина и размышлял, как меня угораздило угодить в этот цимес и как из него выбраться, никого не обидев. В голову ничего не шло, оставалось молиться. И вдруг раздался стук в дверь.
— Открыто, — сказал я.
Дверь открылась. На пороге стоял Индъдни. Таки Бог есть.
— Какая радость, субадар!
— Дурные новости, доктор Шима.
— Меня, полагаю, задерживают?
— Попрошу пройти со мной, доктор.
— Я не сопротивляюсь, но…
— Вниз, прошу вас.
И я пошел вниз, пожалуйста. Индъдни погрузился в тихое отчаяние. Я ничего не понимал.
В вестибюле группа по расследованию убийств сгрудилась вокруг стеклянной будки телефона-автомата. Вокруг толпились зеваки, кого-то уже рвало. Стеклянная дверь была наглухо закрыта. В будку было втиснуто тело, головой вниз, с разорванными венами — она захлебнулась в собственной крови, как раз к праздничку для меня.
Глава 16
Они вышли в море на атомном траулере «Драга III», оставив далеко позади берег вместе с вонью Коридора. Стрела лебедки была вынесена за левый борт, и по блокам медленно скользил тяжелый, во множество сплетений кабель, опуская батисферу с Гретхен Нунн. Гретхен сидела внутри кокона из проводков и электродов.
Доктора Блэз (Шим) Шима и Фридрих Гумбольдт (Люси) Лейц находились в кабине управления, напоминавшей командный мостик космического корабля: по четырем стенам светились контрольные панели, циферблаты, мигали обзорные экраны.
Люси Лейц являл собой мощь, преобразованную в сало. Среднего роста, чудовищного обхвата, с руками и ногами толщиной с девичью талию. Когда он принимал ванну, то, кроме него самого, там едва помещалось пять литров воды. Такая грозная туша говорила на удивление мягким и нежным голосом, смягчавшим все гласные: вместо «луна» он выговаривал «люна», а вместо «правда» — почти «прявда».
— Она уже достаточно глубоко, Люси? — спросил Шима.
Лейц внимательно наблюдал за шкалой глубокомера.
— Почти. Терпение, Шима, малыш. Терпение. Твоя сенсорная программа настроена?
— Угу. Все пять датчиков уже ведут отсчет.
— Пять? Для пяти чувств? Но субадар Индъдни, кажется, сказал…
— К черту субадара. Я проверяю все: зрение, слух, осязание, обоняние, вкус. Нас в Техноложке учили, помнишь? Ничего не принимать на веру.
— Весьма болезненное воспоминание. А электроды закреплены надежно, я хочу сказать — накрепко?
— Ей их ни за что не сбросить.
— А она знает программу? Не впадет в панику при толчке?
— Я предупредил. Она все знает. Не волнуйся… Гретхен могла бы породить новое оледенение своим несокрушимым хладнокровием…
— Лады. — Лейц нажал на клавишу. — Останавливаем погружение. Больше трехсот метров.
— Хорошо, хоть море спокойное.
— На этой глубине твоя девочка не поняла бы, если бы наверху бушевал тайфун.
— Неплохо устроились вы, пижоны из ДОДО.
— Хочешь дать ей знать, что начинаешь, Шима?
— Нет, это не предусмотрено программой. Она там, в глубоких синих водах, сама по себе.
— Там, где она сейчас, глубокие черные воды. Девочка так отрезана от всего сейчас, как никогда.
Шима кивнул, перекинул рычажок, и по экрану пошли данные, исчерпывающе описывающие состояние Гретхен.
— Шима, что это за фигня?
— Распечатка данных о метаболизме, Люси. Пульс. Температура. Дыхание. Напряжение. Тонус. И т. д. И т. п.
— В десятичном коде? Десятичном! Вот это рухлядь!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
