Свое отношение к польскому народу поэт выразил в известных строчках:
Вот так, поляк, и друг, и брат мой!Несытые ксендзы, магнатыНас разлучили, развели, —Мы до сих пор бы рядом шли.Дай казаку ты руку сноваИ сердце чистое отдай!..
Именно в ссылке еще больше укрепилось стремление Шевченко к единению порабощенных народов во главе с русским народом.
Собрания оренбургского кружка Шевченко изобразил в стихотворении, обращенном к друзьям:
Запели мы и разошлисьБез горьких слез, без слова.Сойдемся ли мы снова,Чтоб снова песни полились?Сойдемся, может… Но какими?И где? И запоем о чем?Не здесь и, верно, не такими!И не такую запоем!И здесь невесело певали, —И здесь печально время шло,Но как-то все-таки жилось —Здесь мы хоть вместе тосковали…
Следует полагать, что не все стихи Шевченко этой зимы 1849/50 года сохранились: поэт имел привычку писать на разных клочках бумаги, на конвертах получаемых писем, даже прямо на стенах комнаты.
Затем от времени до времени он переписывал начисто более законченные стихи в свою тетрадь. Такой тетрадью перед ссылкой поэта был альбом, озаглавленный «Три года». В ссылке, на протяжении первых четырех лет (1847, 1848, 1849, 1850 годы), Шевченко набело переписывал свои стихи в маленькие «захалявные» книжечки.
Но в последнюю из этих миниатюрных тетрадочек поэт уж не успел переписать все сочиненные им в Оренбурге стихи: эта зима кончилась, как мы увидим, новым неожиданным арестом.
В Оренбурге Шевченко сочинил небольшую поэму «Петрусь», возможно, навеянную рассказами уголовных ссыльных, с которыми поэту приходилось встречаться в последние годы. Судьба юноши, самоотверженно принявшего на себя вину за преступление беззаветно любившей его женщины, служит для Шевченко аргументом к утверждению высокого и светлого чувства:
Молите господа, дивчата,Чтоб не могли вас так просвататьЧтоб замуж мать не отдалаЗа генерала, за палаты.Насильно вас не продалаВлюбляйтесь, милые, весною!На свете есть кого любитьИ без корыстиМолодоюПренепорочною, святоюИ в тесной хате будет житьЛюбовь простая ваша, будетИ средь могильной темнотыСтеречь покой ваш.
В эту оренбургскую зиму поэтом написано его известное стихотворение «Когда б вы знали, господа…».
Здесь он опять рисует печальную картину жизни народа:
Такие, боже наш, делаУ нас в раю, страшней не знаюНа праведной земле твоей!Ад сотворили мы на нейИ чаем неземного рая!В ладу мы с братьями живем,Руками братьев нивы жнем,Слезами нивы поливаем.
Шевченко снова выступает против поповских побасенок о «небесном утешении»; гневно обличает обманувшего народ «византийского бога»:
Быть может, сам на небесиСмеешься, отче наш, над нами,Совет держа тайком с панами,Как править миром?.…Нет, боже, не хвала, не радость,А кровь, да слезы, да хула,—Хула всему, всему! Не знаютСвятого люди ничего! —Уже — ты слышишь? — проклинаютТебя, владыка, самого!
XV. ОПЯТЬ ТЮРЬМА
Новый удар произошел по случайному поводу. Шевченко, защищая честь Герна, повздорил с молодым прапорщиком, недавно присланным из столицы в Оренбург. Прапорщик не остановился перед самой подлой местью: он донес на Шевченко, что тот, вопреки «высочайшей воле», ходит в партикулярной одежде, занимается рисованием и сочинением стихов.
Донос был направлен начальнику края, командиру корпуса, военному губернатору Обручеву.
Обручев, как известно, и раньше осведомлен был обо всем изложенном в доносе (может быть, за исключением сочинения стихов). Тем не менее, а скорее именно вследствие такой осведомленности он очень испугался: испугался прежде всего, что кляузник прапорщик мог написать такой же донос и в Петербург, испугался ответственности за назначение ссыльного на должность официального художника в Аральской экспедиции (это при высочайшем-то запрещении рисовать!), испугался и, как водится, первым делом стал искать, на кого бы свалить ответственность.
Донос был подан в «страстную субботу», накануне пасхи. В тот же день об этом узнал Герн, потому что на него первого набросился в гневе Обручев, знавший, что Шевченко живет у Герна на квартире. Герн поехал домой, чтобы предупредить Шевченко об опасности. (Они жили в Старой слободке, в нескольких километрах от Оренбурга по Сакмарской дороге.) Но дома Шевченко не было.
Герн стал искать его по всему городу и нашел у Федора Лазаревского. Все тотчас поехали на квартиру, чтобы пересмотреть и сжечь опасные бумаги. Тут Шевченко передал Герну на сохранение свои маленькие «захалявные» книжечки со стихами.
Думал ли в это время Тарас Григорьевич, что снова получит их в руки только спустя восемь лет!..
Наспех пересмотрели рукописи, начатые рисунки и портреты, Федор Лазаревский и Шевченко бросали в огонь драгоценные работы, письма.
— Жги! — раздавалось в напряженной тишине.
Но вот жечь было уже нечего. Отправились назад, в город.
Когда Шевченко с Лазаревским въезжал в Оренбург, в Сакмарских воротах их встретили полицмейстер, плац-адъютант и другие должностные лица, ехавшие на квартиру к Герну для обыска у Шевченко.
Обыск, естественно, дал не много: несколько уцелевших писем от разных знакомых да две тетради с фольклорными записями и рисунками, уже раз побывавшие в полицейских руках (еще в 1847 году) и возвращенные Шевченко.
В тот же вечер все отобранные у Шевченко бумаги были доставлены к Обручеву, который сразу обратил внимание на недавно полученное поэтом письмо из Петербурга, от Сергея Левицкого:
«Вот уже третий месяц, — писал Левицкий 6 марта 1850 года, — как мы не виделись с вами, мой дорогой земляк! Словно третий год с тех пор пошел… Я еще до сих пор не виделся ни с Остроградским, ни с Чернышевым, у которых у каждого был раз по пять и ни разу не заставал дома. Доехав до Москвы, письмо Ваше к Репниной я отправил и пошел к Бодянскому, насилу достучался, да зато, как сказал, что я от Вас и еще имею письмецо, так с ним сталось что-то такое, будто он слышит о брате… Долго говорили об Оренбурге… Виделся на этих днях с Бутаковым; сказал он мне, что начал дело…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
