Наиболее удачным у меня самый последний удар получился, я Гейдара достал. Так он близко ко мне не подходил, но когда меня скрутили уже, решил подойти. Думал, раз меня сразу трое держат, так уже и всё? Ха, ноги-то у меня свободны, я на этих, которые держали меня, повис (ну и что, что рука сломана? больно, пришлось потерпеть), да ногой ему по чавке. Ай, хорошо!
Это я очень здорово попал, если бы не тот мой удар ногой, меня бы там гораздо сильнее измордовали наверняка. А так я синяками отделался, вырванным клоком волос, сломанной правой рукой и выбитым левым верхним клыком. Зуб жалко. Рука-то заживёт, фиг с ней, а вот зуб жалко, он больше не вырастет. Надеюсь, Гейдару я тоже что-то выбил, удар получился хорош, даром что сапог на мне женский был. Во всяком случае, этот гад сразу же в школу убежал, в медпункт, руку себе ко рту прижимая. А по руке-то кровь текла, я заметил.
Ну, а потом началось! Охранники школьные пришли, полицию вызвали. Я думал поначалу, сейчас всех хулиганов в отделение заберут, мне руку починят. Только вот в отделение отчего-то забрали меня, а не их, и руку чинить мою вовсе не собирались. Полицейский враньё Киселёва записал и дал тому расписаться. И тот расписался на полицейской бумаге. Я ему говорю: «Ну и гад же ты, Киселёв!», а тот стоит, молчит, уши красные все, ботинки свои изучает внимательно. Потом полицейский и мне бумагу суёт. «С моих слов записано верно». Расписывайся, говорит. Ага, а чем? Левой рукой я только крестик смогу нарисовать, не более. Так эта морда полицейская написала вместо меня: «Подписывать протокол отказался».
Спой нам, ветер, про славу и смелость,Про учёных, героев, бойцов,Чтоб сердце загорелось, чтоб каждому хотелосьДогнать и перегнать отцов!
Я всё Ленку ждал, думал, вот-вот придёт, поможет. Но Ленка не пришла, Ленки не было.
Киселёва отпустили, а меня в камеру посадить хотели, как арестанта. Про руку же мою сказали, что доктор только завтра утром придёт, пока так потерпеть придётся. Блин, а больно ведь, да и рука опухла. Правда, бинт мне всё-таки дали, сам, говорят, перевяжешься как-нибудь.
Но прежде чем в камеру вести, мне умыться разрешили, а потом обыскали всего, всё что в карманах было выгребли, ремень из брюк вытащили, часы Ленкины тоже отобрали. А ещё тот полицейский, что обыскивал меня, велел и ботинки снять, их тоже осмотреть хотел. Снял что ж делать-то. Хорошо, сапоги у Ленки не на завязках, а на молнии, одной рукой снимать-надевать можно.
Ну да, я в Ленкиных сапогах гулял по Москве, а чего? Они новые совсем были, она и не носила их ни разу, ей эти сапоги на Новый Год подарили, но с размером промахнулись немного, они ей велики были. Я же брюки поверх сапог опустил и незаметно стало, что они женские, ботинки как ботинки. Но когда я в отделении из этих сапог вылез, то сразу видно стало, что обувь-то это женская, на мужской обуви цветочки розовые обычно не вышивают. А полицейский, который за столом сидел, прищурился так на меня, да и спрашивает, а чего, мол, пацан, ты в женской обуви ходишь, да часики на руке девчоночьи носишь? Блин, вот до всего ему дело есть, докопался. У меня же рука сильно болела, да и вообще устал я и зуб жалко, так что ответил я ему что-то вроде: «Чего хочу, то и ношу». Надоел.
А вот в камере я сидел недолго, ночевать мне там не пришлось. Часа полтора сидел, наверное, точно не скажу, часов-то не было у меня. Но руку я перевязать себе кое-как смог, только сильно лучше не стало от этого, всё равно больно. Неудобно ведь одной рукой-то перевязываться, нормально не затянешь повязку, а помочь некому, я один сидел.
Но через полтора часа, как я говорил уже, дверь в мою камеру открылась и вошла ко мне тётка средних лет. Вот эта самая Анна Степановна, что сегодня со мной ту дурацкую песенку про двух пап смотрела по телевизору. Пришла, и сразу мне: Сашенька, не волнуйся, я тебе помогу, я спасу, всё хорошо будет. И между делом так: «А кто твои родители?». Ага, так я ей и скажу, как же! Тётка же всё трещит, не умолкает. Из какого-то она центра охраны детства, оказывается, от кого-то они там детство охраняют.
А из полиции тётка меня действительно вытащила, тут не соврала. Полицейские даже и вещи все мои отдали, включая деньги (все три десятирублёвые монетки). Анна Степановна помогла часы мне надеть, сам бы я и не застегнул их тогда, она же всё восторгалась: «Ах, какие часики! Ах, какие миленькие!», а я думал, что на улице просто убегу от неё и дело с концом.
Чёрта лысого я удрал. Из полиции-то меня выпустили, полицейские совершенно не возражали, когда я уходил от них с Анной Степановной. Только вот на улице меня ждали уже, тётка совсем не одна была. Там два мужика рослых возле крыльца стояли курили, у них одежда такая чёрная форменная, с надписью «ОХРАНА» на спине, и автомобиль был с кузовом без окон. Вот в тот автомобиль меня и запихали. Анна Степановна с водителем ехала в кабине, а я, значит, в кузове вместе с охранниками. Два часа ехали и приехали… вот сюда приехали, где я сейчас и нахожусь, в этот самый центр охраны детства.
Зато тут доктор сразу нашёлся, руку мне осмотрел, да и гипс наложил. Сразу веселее жить стало, уже не так больно. Непонятно только, зачем он настолько подробно осматривал меня. Гипс наложил, ссадины йодом смазал, а после этого ещё часа два вместе с медсестрой измывался надо мной. В какие-то штуки медицинские совал меня, зрение проверил, на голову мне шапку железную с проводами надевал, крови чуть не полстакана для анализов выкачал, ещё длинной палочкой с намотанной на неё ваткой мне и в нос и в горло лазил. Зачем это всё? Отпустил меня этот невероятно мнительный доктор только к ночи, я уж иззевался весь там у него. Медсестра меня в палату спальную проводила, так я даже и с ребятами, соседями по палате, познакомиться тогда не смог, так спать хотел. Впрочем, они и сами к тому времени уже все спали.
Утром же осваиваться стал. Оказалось, что этот «Центр» — что-то вроде дома отдыха для детей. Только нас никого почему-то на улицу не выпускают совсем, постоянно в помещении находимся. Детей тут не так чтобы дофига, но порядочно. Думаю, человек с полсотни ребят от семи до пятнадцати лет наберётся, точнее трудно сказать, чуть не каждый день кого-то увозят куда-то и привозят новеньких. Вчера вот Валерку из нашей палаты увезли. Куда увозят? Ха, кажется, теперь я знаю, куда.
Спой нам песню, чтоб в ней прозвучалиВсе весенние песни земли,Чтоб трубы заиграли,Чтоб губы подпевали,Чтоб ноги веселей пошли!
Мы как песню про двух пап досмотрели, так Анна обрадовала меня. Какая радость! Родители нашлись! Не настоящие, конечно, ведь про настоящих я и не говорил ничего. «Центр» для меня приёмную семью нашёл. И не просто семью, а иностранцев! И буду я теперь, по словам Анны Степановны, как сыр в масле кататься, и будет у меня всё-всё-всё плюс ещё немножко, жить же поеду в город Амстердам, ибо желающая меня усыновить семья — голландцы.
Ну так… здорово! Просто замечательно! Я очень рад, так и сказал Анне сегодня. С удовольствием согласен усыновиться. Ура! Про себя же думаю, что мне бы только до Москвы добраться, лучше всего в метро попасть. А там они меня потом замучаются ловить, пользоваться метрополитеном я теперь умею, Ленка научила. Конечно, с ней самой в этом вопросе мне не тягаться, но заблудиться там я теперь не заблужусь. Мне бы только из этого «Центра» выбраться, мне бы в город попасть.
Хоп! Дверь открывается. Анна Степановна вернулась? А вот я и не угадал, это не она. Мужик какой-то лет тридцати, одет аккуратно, с галстуком, одеколоном от него аж от двери разит. Это ещё кто такой? Приёмный отец?
— Здравствуй, Саша, — говорит мужик.
— Здравствуйте, — отвечаю я.
— Меня зовут Тимофей Дмитриевич, я буду помогать тебе освоиться в новом для тебя мире.
— В каком смысле?
— Буду твоим переводчиком первое время, пока ты голландский язык не выучишь в достаточной мере. Кроме того, я же тебя и буду учить голландскому, меня твои приёмные родители наняли специально для этого.
— Здорово. А когда мы уже поедем отсюда… куда-нибудь.
— Думаю, что очень скоро. Познакомишься со своей новой семьей, и поедем все вместе. А родители приёмные с тобой уже знакомы, они видели тебя и медицинскую карту твою смотрели, ты им вполне подходишь, они давно искали себе именно такого ребёнка.
— Какого «такого».
— Такого, как ты, такого… необычного. А у тебя ещё и имя очень удачное. Если что, так его даже и менять не придётся, Сашей и останешься.
— Менять имя? Зачем?
— Мало ли. Вдруг, что-то изменится, в жизни всякое бывает. Например, ты можешь… а, вот и они, вот твои родители, Саша.
Дверь открывается и в сопровождении радостно улыбающейся Анны Степановны в комнату входят мужчина и… мужчина. Оба чем-то похожие друг на друга — высокие, широкоплечие, подтянутые. С виду на спортсменов смахивают. Думаю, что это братья и один из них — мой приёмный отец. А который? Левый или правый? Правый или левый?
