— Ну! Что же она решила? — нетерпеливо проговорил тот.
Дубровский, пожав плечами, спросил Татьяну:
— Вы будете говорить?
Девушка сидела не шелохнувшись.
— Господин фельдполицайсекретарь, — фельдфебель Вальтер Митке вытянулся во весь свой невысокий рост, — разрешите мне допросить эту русскую. Обещаю, через полчаса она выложит все, что у нее за душой.
— Нет! Она мне нужна такой, как есть, а не в разобранном состоянии. Раздеть ее мы всегда успеем. — И, обращаясь к девушке, уже мягким, вкрадчивым голосом добавил: — Хорошо! Я могу подождать до завтра. Подумайте над тем, о чем я сказал. — И повернувшись к Дубровскому: — Скажите ей, что в ее распоряжении двадцать четыре часа. День и ночь и еще маленькое утро. Пусть сама решает, жить ей или умирать. И пусть обязательно прочитает эту книжку! — Рунцхаймер указал пальцем на маленькую брошюрку, лежавшую у девушки на коленях.
Выслушав переводчика, Татьяна поднялась со стула.
— Господин фельдфебель, отведите ее обратно в камеру.
— Слушаюсь!
Вальтер Митке подошел к девушке и легонько подтолкнул ее к двери.
— Как вам нравится, господин Дубровский? Такая худенькая на вид — и такая крепкая. А ведь она, наверно, еще и не женщина. Ха-ха! — хихикнул Рунцхаймер. — Видно, у русского командования совсем плохие дела, если забрасывают к нам таких малолеток.
— Но она жила в Сталинграде, прочувствовала войну, — возразил Дубровский.
— Зачем вы напоминаете мне о Сталинграде? Если она там жила, то видела, как мы, немцы, дошли до Волги. Если бы румыны не дрогнули, мы сейчас купались бы с вами в Волге. А за ними побежали итальянцы — эти бездельники, эти нищие! Если бы у фельдмаршала Паулюса были только немецкие части, то этой весной война была бы уже закончена полной победой германского оружия. А теперь мы должны вновь проливать кровь немецких солдат, чтобы нанести последний удар по русским армиям. Но это будет жестокий удар. Вспомните мое слово.
Несколько дней назад русские начали наступление на Голубой линии, но у них ничего не вышло. Они стянули на Кубань всю свою авиацию. И это не помогло. Русские выдохлись, так и не прорвав нашу оборону. А группа армий «Центр» собрала большие силы, чтобы пробить русский фронт. В самое ближайшее время ваши танки вновь беспрепятственно покатятся по просторам России.
Рунцхаймер подошел к столу, взял стопку бумаг и передал их Дубровскому.
— Возьмите. Можете поработать в своей комнате. Когда вы мне потребуетесь, я вас вызову. Если встретятся какие-нибудь сомнительные фразы, выпишите на отдельном листочке.
— Будет исполнено, господин фельдполицайсекретарь!
Когда Дубровский шел от Рунцхаймера, он увидел, как в распахнутые ворота въехал крытый брезентом грузовик, остановился посреди двора. С грохотом откинулся задний борт, на землю стали прыгать сотрудники ГФП и незнакомые люди в гражданской одежде, робко озиравшиеся по сторонам. Их было семеро — три женщины и четверо мужчин.
Макс Борог подбежал к вышедшему во двор Рунцхаймеру:
— Господин фельдполицайсекретарь, во время облавы на вокзале задержаны семь подозрительных граждан. Какие будут распоряжения?
— Разместите их в гараже и приступайте к допросам. Результаты доложите мне в конце дня.
— Будет исполнено!
Дубровский не стал смотреть, как арестованных, подталкиваемых в спины прикладами автоматов, повели к массивным воротам гаража, возле которого стоял часовой. Он прошел в свою комнату, сел за стол и углубился в чтение статей, подготовленных к публикации в местной русской газете «Новое слово».
7
Письмо от сестер Самарских пришло только девятого мая. Дубровский торопливо разорвал долгожданный конверт, вытащил небольшой листочек бумаги, видимо вырванный из простой ученической тетради. С волнением вчитался он в слова, написанные неровным, размашистым почерком. В начале письма Евдокия Остаповна сообщала, что живет по-прежнему с сестрой, что рада была получить весточку от Леонида. «Не то, не то, не это главное. Неужели?.. А вот и оно». Сообщение, которого он так ожидал, было в самом конце письма.
«Два дня назад к нам вернулся мальчик Витя. Он так и не нашел своих родителей. Мы с сестрой уговорили его пожить немного у нас. Уж очень он изголодался во время своих странствий. Хоть и у нас не густо, а все же думаем, нас не объест. Если у вас жизнь сытнее, то напишите, можем послать его к вам».
Дубровский вновь и вновь перечитывал эти строки, а в голове возникали беспокойные мысли. «Конечно, было бы хорошо, если бы Виктор Пятеркин жил здесь, под боком. Но у кого можно его пристроить в Кадиевке? У сестры Марфы Терехиной? Нет, не годится. У самой Марфы Ивановны? Тоже не то. Одно неосторожное слово — и хлопот не оберешься. Зачем давать Рунцхаймеру повод для лишних вопросов. А не лучше ли держать Пятеркина в Малоивановке, у сестер Самарских? Туда не более двадцати километров. Нужно только найти здесь, в Кадиевке, связного. С ним и отправлять донесения Виктору. А тот — через фронт, к Потапову. Но кому можно доверить такую тайну?»
Перебирая в памяти тех, с кем довелось познакомиться в Кадиевке за последние дни, Дубровский вспомнил Алевтину Кривцову. Он встретился с ней дней десять назад. Молодая женщина пришла на биржу труда и обратилась к дежурному в тот самый момент, когда Дубровский по поручению Рунцхаймера проверял списки молодых людей, отобранных для отправки в Германию. Она тоже значилась в этих списках и просила дежурного вычеркнуть ее, мотивируя просьбу тем, что на ее руках престарелая мать и годовалый ребенок. Она плакала, просила, но дежурный был неумолим.
Поначалу Дубровский лишь прислушивался к взволнованным, сбивчивым пояснениям женщины, но, когда закончил проверять списки, отыскал и ее фамилию. Посмотрел год рождения — 1921-й. Ей, как и ему, было всего двадцать два года. И столько мольбы слышалось в ее голосе, столько невысказанной тоски было в голубых заплаканных глазах, что Дубровский решил за нее вступиться. Он подошел к дежурному и через стойку спросил у женщины:
— Как ваше имя?
— Алевтина! — всхлипывая, ответила та.
— Такая красивая — и плачете. Слезы портят лицо. У вас появятся морщинки.
— А что же мне делать? Не могу же я бросить ребенка на старенькую маму! Неужели это так трудно понять?
— Где вы работаете?
— Я не работаю...
— Вот видите, поэтому вы и оказались в списке.
— Но на работу не так просто устроиться. Помогите мне, и я буду работать.
— А вы мне нравитесь. Я бы за вами даже поухаживал, — сказал Дубровский нарочито громко, чтобы дежурный тоже его услышал.
— Сначала помогите мне остаться в Кадиевке, а уж потом и ухаживайте, — отмахиваясь от Дубровского, проговорила Алевтина. Но в ее душе появилась маленькая надежда.
И Дубровский решился.
— Ну что ж, попробуем вместе попросить дежурного. — И, обернувшись к нему, добавил: — Пожалуйста, выполните мою личную просьбу. Вычеркните эту женщину из списка. Я сам позабочусь о ее устройстве на работу...
— Да, но без заведующего биржей труда...
— Если он спросит, скажите ему, что я так распорядился. Мне очень нравится эта женщина.
Дежурный понимающе кивнул. Спорить с личным переводчиком самого Рунцхаймера было бессмысленно и глупо. Он взял список, обмакнул ручку в чернильницу и провел жирную черту по строчке. Судьба Алевтины Кривцовой была решена.
— Большое спасибо! — сказал Дубровский. — Я доложу господину Рунцхаймеру, что списки подготовленных к отправке в полном порядке. О дне подачи эшелона вам будет сообщено дополнительно.
Попрощавшись с дежурным, Дубровский поманил Алевтину пальцем и направился к выходу. На улицу они вышли вместе.
— Ой! Я вам так благодарна. Вы даже представить себе не можете, что вы для меня сделали.
— Это представить не трудно. Гораздо труднее будет объяснить моему начальнику, если он у меня спросит, зачем я это сделал.
Алевтина потупила взор, а потом быстро спросила:
— И у вас действительно могут быть неприятности?
— Это зависит от вас.
— Простите, но я не понимаю...
— Видите ли, я могу объяснить своему шефу, что вы мне просто понравились. К тому же вы действительно мне понравились. Он у нас настоящий мужчина и должен понять. Но для того чтобы это выглядело правдоподобно, вы должны встретиться со мной сегодня вечером.
Алевтина бросила на Дубровского недоверчивый взгляд.
— Нет, нет. Не пугайтесь. Мы погуляем с вами по городу, вот и все.
— Хорошо. Я согласна. А где мы встретимся?
— У входа в городской парк. Я кончаю работу в пять часов. Если даже и задержусь немного, то к семи наверняка успею. В семь часов. Устраивает это время?
— Да. Но в девять уже начинается комендантский час.
