Сам-то я еще посидел часика полтора, повертел обе редакции «Послания» так и сяк, но ничего путного у меня не вышло. Может быть, дело не в первых буквах. И вообще не в буквах. Но зачем-то Хвостинин шифровал это чертово (ой, нет, хоть апокрифическое, но все-таки апостольское) послание? Забавы ради? А зачем тогда за ним гоняются по крайней мере три человека: стоматолог-библиофил, испанец — то ли редактор, то ли священник, то ли шпион, и старый гебешник?
Кстати, зря я в это дело вовлек Пола и Ладу. Надо бы их как-нибудь аккуратно отодвинуть. По крайней мере до тех пор, пока эти трое (или тот из них, кто любит баловаться выворачиванием квартир наизнанку и устройством несчастных случаев в метро) не поймут, что поэма — полная пустышка, а то, что она в себе хранит, можно прочитать в тридцати четырех списках, мирно покоящихся в крупнейших книжных собраниях и архивах.
НОЧЬ СО ВТОРНИКА НА СРЕДУ
— Ну что, не спится, бес не дремлет?
— Какой бес?
— Тебе виднее…
— А да, конечно. Зовут его Асмодей. Он же Хромой Бес. Помнится, о себе он говорил примерно так: «Я устраиваю забавные браки, соединяю старикашек с несовершеннолетними, господ со служанками, бесприданниц с нежными любовниками, у которых тоже нет гроша за душой. Это я ввел в мир роскошь, распутство, азартные игры и химию. Я изобретатель каруселей, танцев, музыки, комедии и всех новейших французских мод… Я бес сладострастия или, выражаясь почтительно, я бог Купидон».
— Я ведь не просил мне лекцию читать в… который теперь час?
— Второй.
— Во втором часу ночи. И когда я упоминал беса, то не для того, чтобы ты разъяснял мне, кто отвечает за все эти столь важные дела.
— Но тогда зачем?
— Начнем с того, что это пусть неточная, но все же цитата.
— Это я понял сразу.
— Прибегая к ней, я хотел внести нотку иронии в констатацию того факта, что ты, а следовательно, и я, оба мы ворочаемся на этом старом продавленном и (я давно это собирался сказать) довольно неудобном диване с одиннадцати часов вечера.
— Это тебе удалось. Но позволь мне задать один вопрос.
— Пожалуйста, если он не уведет нас от темы.
— Диван неудобный для чего?
— Чтобы спать. Но вернемся к теме нашего разговора.
— А у него есть тема?
— Да. Мы не спим.
— Что ж. Это случается довольно часто.
— Я бы сказал, что в половине второго ночи это случается довольно редко.
— И что это значит? Лишь то, что мы с тобой не сходимся во мнениях. Что тоже случается довольно часто.
— Редко.
— Пусть так, но, кажется, наш разговор подошел к концу.
— Ничего подобного, он даже еще не начался.
— Но разве эти полчаса мы не разговаривали?
— По форме это так.
— Тогда закончим нашу беседу. Она была не очень содержательной.
— Ну уж нет. Ты все время уходил, причем сознательно, в сторону от темы разговора, а теперь говоришь, что он не имел содержания. Это низко.
— Ну хорошо, ты скажи, о чем мы должны говорить.
— О том, что скоро три часа, как ты не делаешь того, что должно.
— И что же это?
— Ты должен встать и пойти в соседнюю комнату.
— Я даже не буду спрашивать зачем.
— Затем, что девушка заждалась.
— Это ерунда, она спит.
— Одно другому не мешает. Заждалась и заснула. Но ты не спишь. И должен туда пойти.
— Кому я должен?
— Себе, ей, мне, всем!
— Никому я ничего не должен. По крайней мере этой ночью. И давай прекратим этот скучный диалог. Я спать хочу.
— Ну, своим ребятам врать не будем. Ты ее хочешь.
— Отвратительное и бессмысленное высказывание. Разве она вещь? Или плод? И потом, хочешь ее что?
— Мне сказать? Я скажу. Но сначала отмечу одну логическую неувязку. Бессмысленное высказывание не может быть отвратительным, поскольку отвращение можно испытывать лишь к тому, что тебя затрагивает, а значит, имеет смысл. Бессмыслица потому и бессмыслица, что понять ее тебе не дано. А что непонятно, отвратительным быть не может. Странным — может, страшным — еще бы, но отвратительным? Отвращает, скажу еще раз, только хорошо знакомое.
— Никаких неувязок. Моя логика стройна и жестока, как древнегреческая богиня. Вот, пожалуйста. Это высказывание бессмысленно по форме и отвратительно по содержанию. Предупреждая вопрос о том, что в нем отвратительного, отвечаю: пошлость недосказанности, так уважаемая тупыми потомками невежественных пуритан, лет триста повторяющими вместо «Я тебя люблю» свое слюнявое «I want you babe».
— Чегой-то ты взъелся на антиподов?
— Не знаю. Я раздражен.
— Хочешь поговорить об этом?
— Ты что, нарочно?
— Хорошо, тогда вернемся к девушке. Насчет любви пока повременим. Но не будешь же ты утверждать, что не способен поцеловать ее без любви?
— Нет, этого мне утверждать бы не хотелось.
— Еще бы. Я утверждаю, что ты испытываешь желание довольно сильное и определенно выраженное, скажем так, обнять девушку, поцеловать ее и затем продолжить совместные действия, которые, как бы я сейчас ни обозначил, могут быть немедленно причислены к пошлости. Пошлости грубой, неприкрытой, тонкой, изощренной, православной, пуританской, исламской, корневой, авангардной… есть еще варианты? Да, спасибо, совковой, новорусской, просто русской, земной.
— Естественно. Обозначить — значит упростить.
— А назвать — значит обругать. Не будем уходить от темы. Желание ты испытываешь. Мы испытываем, если быть совсем точным.
— Да. Но не всякое желание нужно воплощать. Многое из того, что мы желаем, не стоит того.
— Ну, туг уж…
— Согласен, не тот случай. Но желаемое может приносить вред.
— Не думаешь же ты, в самом деле, что она…
— Нет.
— А потом, есть же резинки.
— Где?
— В столе, нет, после уборки на той неделе — в шкафу, на второй полке слева, у стенки. Потом на кухне, в тумбе, в глубине за пачками с молотым кофе.
— Я говорил о вреде обобщенно. Ну, там, курение, сладкое, соленое…
— Еще в коридоре, в тумбочке, в верхнем ящике завалялась пачка. И, кажется, в старом пиджаке, но не уверен…
— Я не о том!!! Я и в мыслях не имел что-то такое…
— А вот это, прости, нонсенс. Это ты в разговоре с кем- нибудь можешь ссылаться на неимение, сиречь бедность, мысли. Или на то, что сказанное не означало подуманное. А у нас весь диалог мысленный, так что все, что обозначается, то и имеется. И соответственно наоборот: что имеется в мыслях, то и обозначается.
— Это твое замечание, Памфил, я принимаю без возражений.
— А почему я Памфил?
— Нипочему. Литературная форма потребовала в этой фразе имя. Памфил. Лисий. Херей.
— Только не Херей.
— Хорошо, Пасион. Клиний. Хенид.
— Мы отвлеклись. Ты хочешь, а в данном случае это значит и можешь. Но в силу бледных по форме и, позволь сказать, довольно дурацких по содержанию рассуждений откладываешь исполнение желания.
— Чьего желания?
— Твоего. Моего. Нашего.
— А как же девушка? Ее желание тебе известно?
— Ах вот оно что! Страх быть отвергнутым. У тебя была куча возможностей узнать, чего ей хочется. Ты же млел от случайного прикосновения и пустил дело на самотек.
— Этого еще не хватало.
— Это фигура речи. Пока. Теперь давай рассуждать.
— Давай!
— Но недолго. Девушка сама подошла к тебе на лекции.
— Это так.
— Она приехала к тебе домой, надела твои вещи и весь вечер провела рядом с человеком, который ей чуть знаком.
— И это высказывание справедливо.
— Она осталась ночевать в твоем доме.
— Что ж, и это действительно так.
— Так какого ж рожна тебе надо? Встань и иди!
— Я готов. Но рассуждать можно и иначе.
— Недолго.
— Да. Я старше ее более чем в два раза.
— Это верно.
— Статус преподавателя предполагает дистанцию, которая нарушена не была.
— Здесь есть с чем поспорить и кому попенять (прямо в лоб, чтоб думал вовремя), но по большому счету это правда.
— Она же не пришла сюда босиком на цыпочках, в одной футболке, не забралась под одеяло с холодными лодыжками и горячими губами…
— Мне понятна твоя логика.
— Тогда должно быть понятно и следующее рассуждение. А если все то, что она сегодня делала, вызывалось одним- единственным ее качеством: искренним непониманием того, что старому козлу непременно захочется на нее наскочить?
— Протест. В речи свидетеля содержатся домыслы. Свидетель ни разу не видел в зеркале козла.
— Принимается. Присяжные не будут учитывать последнюю фразу свидетеля, вынося свой вердикт. Возьмем за данность, что девушка спит.
— А что ей остается делать? Но зато каким может быть пробуждение!
— Вот это меня и тревожит. У девушки есть возлюбленный.
— Протест. Свидетель прибегает к оценкам вместо того, чтобы говорить о том, что он видел.
