– Мадам, – улыбнулся человек – черный пес, нежно, мягко, – вы говорите, что никого ни о чем не будете спрашивать, а ведь вы даже не знаете, о ком речь. Вы же помните тех двух студентов, что были на свадьбе у Набуле… – он улыбнулся нежно, мягко, – вы же их помните. Они сидели рядом с вами, и вы с ними разговаривали до той минуты, пока вдруг не поднялись и не убежали из зала. Ведь тем студентам, – он тихо улыбнулся, – вы же, наверное, верите. Или нет?
– Тем верю, – сказала госпожа Моосгабр холодно, – те студенты были приличные люди. Но ни из какого зала я не поднялась и не убежала, меня выгнали, точно лошадь.
– Вот видишь, – сказал Везр, – вот видишь. Выгнали, мол, точно лошадь, а те студенты были приличные люди. Тогда ступай и спроси их, – вскричал он резко, – спроси, знают ли они о колодце в этой округе. О колодце, в котором клад. Золото, серебро, гроши.
– Ступайте к ним, мадам, и спросите, – кивнул человек – черный пес, – я вам дело говорю, спросите, тогда поверите. Только вся беда в том, что мы не можем слишком долго ждать. Нам-то какой от этого прок? Мы можем попросить помощь у других, у тех, кто нам сразу поверит, не спрашивая никаких студентов. У тех, кто рад будет пойти с нами. Везр просто хотел подстраховаться, чтобы потом вы не говорили, что он пошел к чужим, а вам не сказал об этом.
Госпожа Моосгабр отступила на шаг к буфету, посмотрела на его угол, потом перевела взгляд на матовое окно и промолчала. Молчала она как-то упрямо и упорно. Набуле прикрывала мордастые губы ладонями и хохотала. Черный пес обиженно смотрел куда-то в угол потолка, госпоже Моосгабр казалось, что таким она его еще никогда не видела. А Везр тупо уставился в стол, его она тоже таким не видела.
Часы у печи пробили восемь. И Везр вдруг отвалился на спинку стула, положил руку на стол, как делают подчас чиновники, и посмотрел холодным светлым взглядом на мать.
– Нам пора взять посылки и топать, – сказал он сухо, резко и стукнул рукой об стол, – где твой обед?
– Уже вечер, – сказала госпожа Моосгабр, – как раз пробило восемь, никакого обеда у меня нет, на ужин варю кофе.
Набуле, разразившись смехом, застегнула две расстегнутые желтые пуговицы. Везр все еще сидел, отвалившись на спинку стула, и стучал рукою об стол. Потом сказал:
– Ладно, обед оставь себе – напрашиваться не станем. Но я скоро опять сюда наведаюсь, а ты подумай, – он стучал рукой об стол и смотрел на посылки, – а не надумаешь по-быстрому, пеняй на себя. Тогда купи и лопай овес, как та старая бессмертная курва. – И он встал со стула, схватился за пряжку своей черно-коричневой кожанки и взял несколько посылок. Человек – черный пес тоже встал со стула, тихо, без звука, и взял несколько посылок. Встала со стула и Набуле и закружилась.
– А что мне надо делать? – спросила госпожа Моосгабр, но особого интереса в ее голосе не было.
– Что тебе надо делать? – пожал плечами Везр. – А ничего. Сесть в корзину и дать себя опустить в ней на дно колодца. Там положить золото, серебро и гроши в корзину и снова дать себя вытащить. Вот и все.
– Влезть в этот колодец? – изумилась госпожа Моосгабр, а Везр пожал плечами.
– Да, дать себя опустить в колодец, – сказал он.
– Так вы, мадам, все же подумайте, – улыбнулся черный пес ласково и свободной рукой погладил у шеи барашковый мех на своем светлом пальто, – такой возможности у вас больше не будет. Как вы все умеете испортить! В «Риц» мы хотели вас взять, – он улыбнулся, глядя на госпожу Моосгабр, – вы спрятались у привратницы и предпочли пойти в парк. Мы дали вам газеты, чтобы вы заработали, – он улыбнулся, глядя на госпожу Моосгабр, – вы бросили их на углу и убежали. А теперь мы предлагаем вам спуститься в колодец, где клад, а вы говорите, что это жульничество и вранье. Словно вы в самом деле вещунья и не хотите даже студентов спросить. Стоит ли мне повторять все ваши старые ошибки? – А потом добавил: – И с этими мышами вы мне до сих пор не помогли, хотя я давал вам приличную сумму. У меня было лишь одно условие: мышеловки вы принесете свои. Я известил вас об этом уже два раза, однажды даже письменно, но вы и бровью не повели. Хотя и прекрасно знаете, что я каменотес, в прошлый раз вы, кажется, сказали, что достаточно пойти к каменотесам у кладбищенских ворот, там, мол, я нахожусь, там, мол, еще и какой-то Бекенмошт. А где же, мадам, – он быстро посмотрел на буфет, – где же сегодня ваш «Марокан»? Сегодня этого белого порошка нет здесь. Вы его, должно быть, спрятали в кладовку, не так ли?
– Она спрятала порошок в кладовку, а мышей у нее здесь все больше и больше, – придурковато засмеялась мордастая Набуле, – уж не хочет ли она тоже отсюда перебраться?
Госпожа Моосгабр замечала лишь придурковатый смех мордастой Набуле. Она кивнула и резко сказала:
– Ты лучше сама постарайся перебраться в Алжбетов, а лишний грош отдай Лайбаху. У тебя их хватает, а ты и двадцати геллеров не даешь ему на квартиру.
– С какой стати мне ему давать, – выкрикнула вдруг Набуле резко, но следом разразилась диким смехом, – она, должно быть, совсем спятила.
– Заткнись, – сказал Везр грубо, – заткнись и не ори. – И, повернувшись к госпоже Моосгабр, сказал: – Как писали в газетах, эта старая бессмертная курва заявила однажды, что кое над чем размышляет. Так ты тоже кое над чем поразмысли, а мы уже идем.
– Мадам, – еще раз тихо улыбнулся черный пес, и уголки его губ блаженно приподнялись, – мы уже идем, но я хотел бы еще кое-что сказать. У вас все-таки странные идеи. С какой стати Набуле давать Лайбаху грош на квартиру в Алжбетове? Почему? Почему, если позавчера она с ним развелась?
И Везр с посылками первый, следом Набуле и, наконец, человек – черный пес, тоже с посылками и тихо улыбаясь, вышли из кухонной двери в коридор, потом в проезд мимо кирпичей, тачки и бочки с известкой, и их шаги вскоре совсем затихли. Госпожа Моосгабр стояла у буфета как вкопанная.
XVI
А на третий день после обеда пошла госпожа Моосгабр на кладбище. Уже была настоящая осень, вторая половина октября, листва на деревьях жухла, желтела и опадала еще больше, чем три дня назад, и стало еще более сыро и слякотно. Теперь уже не требовалось поливать могилы и подстригать траву, разве что отирать от пыли могильные плиты и надписи, и потому в большой черной сумке госпожи Моосгабр уже не было садовых ножниц и лейки, а были только тряпочки и метла. Госпожа Моосгабр хотела сегодня убрать свои могилы к Душичкам, чтобы на будущей неделе, когда пойдет за украшениями, было поменьше работы. За несколько дней до Душичек она ходила в кладбищенскую контору получать для украшения своих могил хвою и по одному-двум искусственным букетикам – все это страховалось и оплачивалось заранее. Люди страховали и оплачивали свои могилы до тех пор, пока они не разрушались окончательно. Некоторые могилы были застрахованы и оплачены на тридцать лет, иные – на пятьдесят, а какие на сто и даже до скончания века, то есть до Страшного суда и Воскресения. До Страшного суда и Воскресения у госпожи Моосгабр была оплачена только одна могила: фамильный склеп школьного советника барона де Шубауэра. Счастливая мать Винценза Канцер и ее сын-строитель оплатили свою могилу на сто лет, а несчастная мать Терезия Бекенмошт – всего лишь на тридцать. Так вот, в старой длинной черной юбке, старой кофте и туфлях без каблуков, в зимнем пальто, которое носила уже пятьдесят лет, в старом черном платке и с большой черной полупустой сумкой пошла госпожа Моосгабр в этот осенний день после обеда на кладбище. Но поскольку она задумала сегодня предпринять еще кое-что, а именно – зайти после кладбища к госпоже Айхенкранц, чья лавка была между кладбищем и парком, на кладбище она шла не от Филипова и не от Блауэнталя, а от площади Анны-Марии Блаженной.
На площади стояла статуя Анны-Марии Блаженной, матери княгини, почившей в возрасте ста лет, а возле нее – высокое стеклянное здание вокзала, под которым где-то в глубине была станция метро «Центральное кладбище» с киоском госпожи Линпек. И госпожа Моосгабр на площади постаралась представить, что госпожа Линпек в эту минуту делает. Сидит, наверное, в киоске, продает пиво, лимонад, ведь сейчас послеобеденное время, и множества покупателей у нее, по-видимому, нет. «Она уже наверняка получает али… – подумала госпожа Моосгабр на площади, – она уже наверняка не хочет бросаться под поезд, но если мальчик не исправится, то изведет ее раньше, чем она успеет вернуться в театр. И купила ли она ему зимнее пальто и шапку, уже холодно, может, он уже и не ходит в зеленом свитерке, а к Рождеству получит еще и лыжи?» Потом ей пришло на ум, что коли сейчас день, послеобеденное время, то мальчик, скорее всего, в приюте и за тележку на перроне возьмется только в шесть. Госпожа Моосгабр оторвала взор от огромного здания вокзала и посмотрела в даль, простиравшуюся за ним, на киоски из стекла и пластика – даже там сейчас никого не было, – посмотрела она и на частокол отдаленных многоэтажек и вспомнила трактир. «Там стоял трактир „У золотой кареты“, стоял, стоял, а теперь и кирпичика от него не осталось». Она еще раз оглядела площадь – вокзальное здание, статую в его тени – и, повернувшись, пошла к кладбищенским воротам. Перед воротами взор ее соскользнул на одно приземистое строение, на которое она никогда не обращала особого внимания, а теперь обратила. Это была гранильная мастерская, где тесали надгробные камни и гравировали надписи на памятниках и плитах. «Здесь, верно, работает второй сын несчастной госпожи Бекенмошт, – сказала она себе, – это, верно, тот каменотес, что ходит с Набуле и Везром, мол, приходите ко мне, мадам, травить мышей, вы же знаете, где я…» Госпожа Моосгабр тряхнула большой черной полупустой сумкой и быстро отвернулась. Вошла на кладбище и там в аллее, под деревом, остановилась.
