Когда на закате ХХ века возник термин «красно-коричневые» – никому и в голову не пришло, что повторяют сталинскую логику: именно на процессах 30-х годов доказывали, что троцкисты связаны с фашизмом. Как может быть, чтобы коммунисты (интернационалисты, которые программно за равенство) находились в союзе с фашистами (националистами, которые программно за неравенство)? Это же нонсенс. Однако публика, оболваненная риторикой Вышинского, верила в то, что правые уклонисты вступили в блок с нацистами, а мы в 90-е воспроизвели эту же чушь.
Сравнение Сталина и Гитлера давно стало трюизмом в политической риторике, хотя мало какому врачу придет в голову сравнивать чуму и холеру и лечить недуги одной таблеткой. Редкий судья уравняет вооруженный грабеж и групповое изнасилование, хотя преступлением является и то, и другое. Ах, мы привыкли отмахиваться от разницы, когда речь заходит о насилии власти – не все ли равно, кто и как тебя убьет. Плохо всякое убийство, какая разница, убили тебя коммунисты или нацисты, попал ты в Освенцим или в Магадан! Было сделано немало, чтобы сплющить исторический анализ до того, что грехи века превратились в трудно произносимое и трудно понимаемое слово «тоталитаризм»; все вины сделались однообразно похожими, а потому не особенно страшными. И как не существует единой таблетки от холеры и чумы, так и демократическая риторика – противостоящая нацизму и коммунизму одновременно – не все объясняет и не всегда помогает.
Сделано все, чтобы уравнять в исторической вине левых и правых, богатых и бедных, все убивали всех; причины войны отодвигаются в нашем сознании все дальше – и скоро мы уравняем виноватых и безвинных, одураченных и кукловодов, а затем – жертв и палачей. Теряется понятие «герой», и стирается понятие «подвиг», какой же герой может быть в войне, где не правы все? Вот уже и вырисовывается правда Власова, которого можно понять, и вот уже доказывают, что коммунистическая Россия повинна в войне не менее, чем нацистская Германия, вот уже историк Эрнст Нольте пишет о том, что нацизм – это паритетный ответ на коммунизм, и убийство по расовому признаку – это всего лишь равновеликий ответ на классовый террор.
Точка зрения, уравнивающая стороны в войне и представляющая случившееся «европейской гражданской войной», некогда была осуждена в Германии – прозвучали голоса философов Франкфуртской школы, которые осуждали фашизм как беспрецедентное явление в истории. Но сколько можно испытывать комплекс вины? Сегодня в моде взгляд, позволяющий рассматривать Вторую мировую так, словно речь идет о Тридцатилетней войне XVII века. Ну да, были отдельные фанатики, но в целом, солдаты, идущие в бой, – такие же парни, как и наши дети. И точно так же, как не задаемся мы вопросом, кто виноват в Тридцатилетней войне: шведы, французы или немцы – так же и пресловутая «историческая вина» Германии ушла в прошлое. Постановили, что все грешны – одни повинны в Магадане, а другие – в Майданеке.
С легкой руки Александра Солженицына известно, что в смертности русских военнопленных повинна сама Советская Россия – почему не подписала Женевскую конвенцию? В «Архипелаге» про это рассказано страстно. А солдаты Вермахта, они просто воины, служащие присяге, и смотрите, какие они хорошие парни. Постепенно мы приучаем глаз именно так смотреть на прошлое.
Однако юрист Хельмут фон Мольтке считал иначе. Он – юрист – знал очень хорошо, что важно иное: важно, кто подписал конвенцию, а не то, кто ее не подписал. Женевская конвенция была подписана самой Германией, и условия содержания пленных обязаны были соблюдаться согласно утвержденным статьям – даже в случае войны с марсианами.
Знал Мольтке и то, что Россия подписала Гаагскую конвенцию, не отмененную Женевской, в которой оговаривались те же самые пункты содержания военнопленных, с единым отличием – Женевская предусматривала разное содержание в плену командного и рядового состава, а советская сторона этого не приняла. Знал Мольтке и то, что приказами – не только Гитлера, но и Кейтеля и Браухича – было доведено до сведения каждого рядового Вермахта, что это война по искоренению расы недочеловеков; Гельмут фон Мольтке именно об этом и писал – о том, что Вермахт вовлечен в массовые зверства, в деятельность айнзатцкоманд, в убийство гражданского населения. То была беспрецедентная в истории война – война народная, в которой чувство национального было доведено до звериного, и это зверство старательно культивировалось.
Это невыносимая правда, но это правда, так именно и было.
Человек может быть хуже зверя, и расист это доказывает легко. Степень вины существует – и это важно как для истории, так и для нравственного сознания человека.
Есть простительные грехи, есть непростительные грехи, есть страшные грехи. Существует память о 28 вагонах, заполненных детскими колясками, которые были отправлены из Аушвица в Берлин – взрослые люди целенаправленно душили младенцев; такого не было никогда и нигде – ни в Магадане, ни во время испанской инквизиции. Это был пик человеческой жестокости, превосходящей звериную.
Когда говорят: все виноваты, каждый по-своему виноват, то вообще стирается смысл суда. Суд оценивает всякое преступление, и каждое преступление заслуживает отдельного суда.
Точно так же как существует иерархия святости, в которой подвижник не равен мученику, мученик не равен святому, а святой не равен апостолу, – так же существует иерархия зла. Данте написал поэму именно про то, что градация зла имеется – она равна по сложности иерархии добра. Когда Данте с Вергилием спускаются по кругам Ада вниз, к ледяному болоту Коцита, они последовательно проходят ступени падения нравственности: есть очень много уровней зла. Убийца хуже, чем вор, но убийца детей хуже, чем просто убийца, а тот, кто убил много детей, хуже, чем тот, кто убил одного ребенка. Вы скажете, что это дурная арифметика. Но эта арифметика единственно правильная – и в Божеских глазах, и в глазах истории, и в памяти людей.
Современные исследователи установили пять степеней тяжести концентрационных лагерей – последний, самый страшный уровень (его назвали словом «Коцит») – это нацистские лагеря смерти. И самое страшное в этом то, что солдаты Вермахта в большинстве своем были информированы о том, что происходит в лагерях – с евреями и с советскими военнопленными.
Помнить страшно, но забыть нельзя.
Никто и никогда не снимет ответственности с советских людей за сталинские лагеря: лагеря устроил не один злокозненный вождь, а весь народ. Если через ГУЛАГ прошло около 17 миллионов человек – то сколько же народу потребовалось, чтобы этих людей унижать, конвоировать, расстреливать. Сколько следователей должны были их допрашивать, сколько вертухаев их истязало, сколько машинистов вело составы на север. Всех одурачили пропагандой – или люди втянулись в унижение себе подобных?
Подробного счета никто не отменял – в этом скрупулезном подсчете и состоит история. И если в какой-то момент общество решает, что лучше бы не помнить всех бед, это только значит, что мартиролог надо произнести еще громче, еще отчетливее.
Никто не в силах отменить счет в отношении солдат Вермахта – простых и честных парней. За годы Второй мировой погибло около четырех миллионов советских военнопленных – цифра беспрецедентная; заключенных сознательно заморили голодом и заморозили. Около шести миллионов евреев было задушено; гражданское население уничтожали десятками тысяч. И в этом равномерном уничтожении людей принимали участие простые честные парни, честно выполнявшие свою работу. Такого не было никогда, ни на одной из войн. Их биографии можно рассказать так, что все будет выглядеть объяснимо и извинительно; но за что тогда погиб Гельмут фон Мольтке?
Если рассказывать о войне подробно и точно, можно лишиться сна – но дело того стоит, спать не надо.
Мы обязаны помнить все в подробностях и рассказать нашим детям. Мы обязаны рассказать детям, из-за чего началась война – и что такое теория расы господ. Нельзя забыть, что есть разница между равенством и неравенством, есть разница между интернационализмом и национализмом. Разница в убеждениях определяет благородство поступка, а иначе было бы все равно: отдать жизнь, работая врачом в чумном бараке, или помереть, объевшись пельменями.
Иначе пройдет еще десять лет, захотим детям объяснить, почему Гельмут фон Мольтке – герой, а уже объяснить не сможем.
Смерть евреям или смерть шпионам?
Какая, в сущности, разница?
Лидер демократической партии «Правое дело» еврей Гозман сказал, что русские солдаты СМЕРШа по своим преступлениям равны эсэсовцам – и началось. Тут есть тонкость: еврей мог бы предвзято относиться к эсэсовцам; однако демократ встал над личной обидой. А его бранят патриоты; ох, скверное нынче время, смутное время.
