Наша бедная вдова (с помощью верной Марты из Фэрокса, которая ведала их скромным хозяйством, не переставая дивиться и смеяться на немецкие обычаи) приготовила небольшое пиршество в честь приезда майора Пенденниса, но участвовали в нем только сам майор и два его молодых друга, так как Элен велела передать, что больна и к обеду не выйдет, а Лора осталась с нею. Майор говорил за всех, не замечая или не желая замечать, как молчаливы и мрачны два другие участника скромного обеда. Был уже вечер, когда Элен и Лора вышли в гостиную. Вдова шла, опираясь на руку Лоры, спиной к меркнущему свету, так что Артур не мог видеть, какое у нее бледное и скорбное лицо; когда она приблизилась к сыну, которого еще не видела в этот день, и, положив ему руки на плечи, ласково его поцеловала, Лора отодвинулась от нее, а потом отошла в другой конец комнаты. Пен почувствовал, что мать дрожит всем телом, дрожал и ее голос, а рука, которой она коснулась его лба, робко его обнимая, была холодной и влажной. Жалкий ее вид только пуще разжег гнев и досаду молодого человека. Он едва ответил на ее поцелуй, и лицо, к которому она обратила молящий взгляд, было замкнуто и жестоко. "Она меня травит, — подумал он, — и сама же ко мне идет с видом мученицы".
— Ты плохо выглядишь, мой мальчик, — сказала она. — Уж не заболел ли снова? — И без сил опустилась на диван, не выпуская его вялой руки из тонких, холодных, липких пальцев.
— У меня было много неприятностей, матушка, — сказал Пен, и кровь застучала у него в висках; а у Элен сердце так заколотилось, что она не могла вымолвить ни слова и сидела полумертвая от страха.
Уорингтон, Лора и майор Пенденнис затаили дыхание, поняв, что буря вот-вот разразится.
— Я получил письма из Лондона, — продолжал Артур, — и среди них одно, которое причинило мне неимоверную боль. Я узнал из него, что некоторые другие мои письма были перехвачены и не дошли до меня; что… что к одному юному существу, которое выказало мне бездну любви и заботы, была проявлена страшная жестокость… вами, матушка.
— Ради бога замолчи! — воскликнул Уорингтон. — Она больна, неужели ты этого не видишь?
— Пусть говорит, — еле слышно произнесла Элен.
— Пусть говорит и убьет ее, — сказала Лора, бросаясь к матери. Продолжай, несчастный, если хочешь, чтобы она умерла у тебя на глазах.
— Это вы жестокие, — вскричал Пен, с тем большим неистовством, что всех страданий, которые он якобы причинил, могло бы и не быть, и это глубоко возмущало его сердце, от природы мягкое и слабое. — Это вы жестокие, а обвиняете во всем меня; это вы жестокие, это все ваши гадкие упреки, гадкие подозрения, гадкая травля той, кто меня любит… да, любит, и ради меня готова на все… а вы ее презираете и третируете, потому что она низкого звания. Хотите знать, что я сделаю, на что я решился, когда узнал о ваших кознях? Я пойду к бедной девочке, которую вы прогнали из моей квартиры, я буду просить ее вернуться и разделить мое жилье. Я брошу вызов гордыне, которая ее травит, злобным подозрениям, которые оскорбляют и ее и меня…
— Пен, так ты, значит… — начала вдова, и глаза ее ожили, а руки потянулись к сыну, но Лора перебила ее: "Тише, маменька, погодите", — и вдова умолкла. Как ни злобны были речи Пена, она впивала их с жадностью. — Дальше, Артур, дальше, — только и сказала она, чуть не теряя сознание.
— Нет, черт возьми, довольно, больше я слушать не намерен, — заявил майор, тоже дрожа от гнева. — Если ты, негодяй, после всего, что мы для тебя сделали, что я для тебя сделал, решил оскорбить свою мать и втоптать в грязь свое имя, связавшись с какой-то судомойкой, — сделай одолжение, черт тебя побери… но мы, сударыня, ставим на нем крест. Я умываю руки. Хватит с меня. Я старик… долго не протяну. Мой род и древний и знатный, не хуже других в Англии, и я надеялся дожить до того дня, когда этот мальчишка, которого я любил, которого воспитывал и старался, черт возьми, вывести в люди… что он докажет чем-нибудь мне, что наше имя… да, имя Пенденнисов… осталось незапятнанным. Но раз он этого не хочет, что ж, пусть будет так. И мой отец, и мой брат Джон свято блюли свою честь и достоинство. Никогда бы я не подумал, что на мое имя ляжет такой позор… никогда… мне стыдно, что меня зовут Артур Пенденнис!
Тут голос у старика сорвался, он всхлипнул; уже второй раз Артур вызвал слезы на его морщинистые веки.
При звуке этого изменившегося голоса гнев Артура мгновенно остыл, он перестал бегать по комнате и замер на месте. Лора не отходила от Элен; а Уорингтон до сих пор оставался безмолвным, но отнюдь не равнодушным свидетелем семейной бури. Тем временем почти стемнело, и когда в полумраке низкий, гулкий голос Джорджа нарушил молчание, наступившее после страстной вспышки майора, все с волнением к нему прислушались.
— Друзья мои, — начал он, — позвольте мне рассказать вам кое-что о себе. Вы были так добры ко мне, сударыня, и вы, Лора… надеюсь, иногда мне можно вас так называть… и мы с Пеном такие близкие друзья, что я… что мне уже давно хотелось рассказать вам мою жизнь, и я бы сделал это раньше, но очень уж это невеселая повесть, к тому же здесь замешана чужая тайна. И все-таки Артуру, возможно, будет полезно ее узнать; да и всем остальным тоже. Она отвлечет вас от мыслей о предмете, который, по роковому недоразумению, причинил вам всем немало страданий. Можно мне говорить, миссис Пенденнис?
— Говорите, — отвечала Элен; ей, в сущности, было не до того: другая мысль, подсказанная словами Артура, целиком ею владела, и она разрывалась между страхом и надеждой, что намек, содержащийся в этих словах, мог означать то, чего она и желать не смела.
Уорингтон налил себе стакан вина и, залпом выпив его, заговорил.
— Все вы знаете, каков я сейчас, — сказал он. — Человек, не стремящийся выдвинуться; безразличный к людскому мнению; живущий на чердаке только что не впроголодь, хотя у меня есть имя, и друзья, и, вероятно, способности, которые я мог бы использовать, если бы захотел. А я не хочу. Скорее всего, я так и умру на своем чердаке один-одинешенек. На эту участь я обрек себя еще в ранней молодости. Сказать вам, почему я давно заинтересовался Артуром и в первый же раз, как увидел его, почувствовал к нему симпатию? В Оксбридже я услышал от своих товарищей по колледжу про историю с актрисой, о которой Пен часто говорил со мной впоследствии, той самой, которая, если бы не тактика майора, могла бы стать вашей невесткой, сударыня. Уже темно, и я не вижу Пена, но я не сомневаюсь, что он покраснел; и мисс Белл, вероятно, тоже; а мой друг майор Пенденнис, верно, смеется, да оно и понятно — ведь он тогда одержал победу. Какая жизнь была бы сейчас у Артура, если бы он в девятнадцать лет связал себя с безграмотной женщиной, старше его годами, с которой его не роднили ни общие интересы, ни равенство положений, ни взаимное доверие, а скоро не осталось бы и любви? Можно ли сомневаться, что он был бы несчастлив? И когда он сейчас грозил заключить такого же рода союз, то, поверьте, эта угроза была вызвана гневом, но гнев его, осмелюсь сказать, сударыня, легко понять: он поступил великодушно и мужественно — я-то вправе это говорить, поскольку хорошо знаю, как было дело, — очень великодушно, мужественно и самоотверженно (это с ним редко бывает), — а некоторые его друзья обидели его в высшей степени недостойным подозрением и несправедливо обошлись с другим, тоже ни в чем неповинным существом, которому и он и вы многим обязаны.
Вдова привстала с дивана, и Уорингтон, заметив это, спросил:
— Я вас утомил, сударыня?
— О нет, говорите, говорите, — радостно сказала Элен, и он продолжал:
— Так вот, мне понравился этот его ранний роман, о котором я узнал из студенческих сплетен, и вообще мне нравятся люди, которые… простите мне эти слова, мисс Лора… способны на большое, безрассудное чувство к женщине. Потому мы с ним и подружились, и сейчас все мы здесь друзья… друзья навеки, правда? — добавил он, понизив голос и наклонившись к девушке. — И Пен явился великим утешением для одинокого неудачника.
Я не жалуюсь на свою судьбу; ведь никто не живет так, как хочет. На своем чердаке, где вы оставили цветы, с моими книгами и с верной трубкой вместо жены, я вполне доволен и только изредка завидую тем, кто более моего преуспел либо имеет в несчастье утешение, которого судьба и собственная ошибка лишили меня, — любовь женщины или ребенка.
Тут в темноте возле Уорингтона раздался вздох, и к нему потянулась рука, тотчас, впрочем, отдернутая, ибо таково лицемерие наших женщин, что девушку учат, прежде чем выразить свои чувства и обнаружить естественное сострадание и симпатию, всегда думать о себе, о приличиях и в любую минуту быть готовой смущенно покраснеть. Вот и сейчас скромность заявила свои права, дружеское участие стыдливо ретировалось, движение, подсказанное сердцем, было, как полагается, подавлено, и Уорингтон продолжал свой рассказ.
