…Нас было пятеро – пятеро приютских девчонок, не внявших запретам и сбежавших на представление бродячей труппы. Гезина в ту пору была еще голенастым подростком на маленьких ролях, Мухи не было вообще, Фантин казался в два раза тоньше, и лирические сцены на пару с Барианом играла Дора – пышнотелая, соблазнительная дамочка; несколько месяцев спустя она ушла фавориткой к богатому аристократу, в замке которого мы жили неделю… Но тогда, в тот день, я ничего этого не знала – я просто купалась в своем восторге, разинув глаза и рот, забыв обо всем на свете, восхищаясь и изнывая от зависти к этой жизни, такой свободной, такой яркой, к этому делу, такому странному и прекрасному, к этим подмосткам, к этим людям, казавшимся мне особенными, исключительными, почти что магами…
После представления, хоть было уже поздно и товарки мои, боясь разоблачения, торопили меня обратно в приют, я пробралась в головную повозку и среди потных полуодетых актеров нашла Флобастера.
Я стала перед ним на колени; я плакала и молила, обещала делать самую тяжелую и грязную работу – пусть только он возьмет меня с собой, я не могу возвращаться в приют…
Он пожимал плечами – зачем, к чему, сами с трудом кормимся, а что, если попечителям приюта это не понравится и они вышлют погоню… На любой земле свои законы – и не бедным странствующим актерам нарушать их. Что ты, девочка…
Мои товарки ушли, не дождавшись меня; поспешность не помогла им – наше отсутствие обнаружилось, все в один голос указали на меня, как на зачинщицу, да так оно, по правде, и было… Нас жестоко высмеяли за пристрастие к низменным зрелищам, коим в первую очередь является балаган; я глотала слезы от такой несправедливости и даже пыталась возражать – за что меня высмеяли еще злее и, помучив всю провинившуюся пятерку долгим судебным разбирательством, приговорили к публичной порке.
Не знаю, как бы я это вынесла – но, к счастью, наказанию не суждено было свершиться.
До сих пор неизвестно, почему Флобастер переменил свое решение и чем он купил попечительницу приюта. Деньгами? Вряд ли. Он пробыл в ее кабинете весь вечер – а глубокой ночью, явившись в спальню и подняв всех на ноги, эта дама с вечно поджатыми губами велела мне собираться, и тогда, еще не веря своему счастью, я уже знала тем не менее, что вот она пришла, моя настоящая жизнь…
…Хаар лежал на кровати, не сняв сапог. Я стояла перед ним в одной рубашке; от сыто щурился, как кот, к которому каждый день является на дом покорная мышка.
…А что делать?! Мышка сама полезла в мышеловку, теперь это ее мир, и можно приспособиться и выжить… Или куда? На улицу? В служанки? Мыть заплеванный пол?
Хаар обнажил в усмешке свои белые зубы:
– Ну же… У тебя уже полно подарочков, и последним будет тонкая сорочка… Из нежного полотна… такого нежного, как твоя шкурка. Ну-ка!
Я стиснула зубы, и на секунду его лицо скрылось из глаз, отгороженное от меня скользящим полотном. Потом я снова увидела его довольный растянутый рот, и сорочка была уже у меня в руках.
Он с хрустом потянулся. Носком одной ноги зацепил за пятку другой, лениво стянул сапог, потом другой; расстегнул на груди куртку и рубашку, обнажив по-звериному шерстистую грудь. Не торопясь, горделиво похлопал себя по причинному месту – мне показалось, что в штанах его шевелится изрядных размеров гадюка. Поманил меня пальцем:
– Утю-тю…
Скрипнули половицы под моими босыми ногами. Я не чувствовала холода; Хаар тяжело дышал, от чего в крупном с горбинкой носу его трепетали черные волоски:
– Ай, славная девочка… Будешь послушной – будешь счастливой, все у тебя будет, как сыр в масле… Иди, – его пальцы чуть дрожали, он расстегивал пряжку кожаного с бляхами пояса.
Я оказалась рядом с кроватью; благоухая одеколоном, он поймал меня за безвольно свисающую руку, и ладонь его оказалась горячей, как утюг:
– Будешь счастливой… Верь мне…
Я послушно улеглась – и в этот самый момент во мне взбеленилась память.
Ошалевшая от моей бесстыдной покорности, память ревела, как пойманный зверь. Память подсовывала мне картину за картиной – глаза Луара, волосы Луара, хрипловатый со сна голос: «когда мне было пять лет, я упал в бочку с дождевой водой…» Теплые ладони на моих бедрах. Луар, мой властный сын, мой нежный мучитель… Целомудренный, как дождевая вода… Вот я лежу затылком на расслабленной тонкой руке, я боюсь не то что пошевелиться – вздохнуть, все мое тело затекло до бесчувствия, а Луар все не просыпается, и, скосив глаза, я разглядываю его лицо…
Надо мной нависало масляное, с сизым подбородком, холеное лицо Хаара.
Я завопила как резаная.
Выскользнув из-под его рук, путаясь в подвернувшейся простыне, я схватила в охапку свою одежду и ударилась в дверь, как мошка в стекло фонаря. Боль от ушиба заставила меня вспомнить о засове; обламывая ногти, я вырвалась из комнаты и кинулась бежать. Толстая хозяйка, восседавшая в прихожей, поперхнулась и закашлялась. Вероятно, коридорами ее почтенного дома не каждый день бегают совершенно голые девчонки с круглыми безумными глазами.
* * *
Бургомистр казался столь же обрадованным, сколь и обеспокоенным; он сразу же пригласил Луара сесть и засыпал вопросами о здоровье его батюшки и матушки. Луар был готов к этому и ответил без запинки: его батюшка пребывает в здравии, а матушка еще не совсем оправилась от поразившего ее недуга, хотя дело явно идет на поправку. Доктора, – тут Луар значительно покивал, – доктора прописали ей уединенный образ жизни, и госпожа Тория во всем следует их советам.
Бургомистр чуть успокоился и после нескольких незначительных фраз осторожно поинтересовался, как скоро полковник Солль сможет вернуться к обязанностям командующего гарнизоном. Луар и к этому был готов – его отец вернется так скоро, как только позволят ему важные дела по устройству родового поместья. В эти два слова – «родовое поместье» – Луар ухитрился вложить настойчивое напоминание о древности рода Соллей, аристократической спеси и традиционном богатстве; бургомистр заново проникся уважением и благожелательно спросил, а какое, собственно, дело привело молодого Солля в кабинет скромного чиновника.
Луар собрался, как кошка перед прыжком; внешне это выглядело естественным желанием молодого человека вежливо дождаться, пока старший по возрасту и чину устроится поудобнее и будет готов его выслушать.
– Ваше сиятельство, конечно, помнит, какую роль сыграл мой отец в разоблачении преступлений Ордена Лаш, – начал Луар после паузы. Бургомистр удивленно кивнул.
– Ваше сиятельство знает, что мать моя, госпожа Тория Солль, занимается некоторыми научными изысканиями… Она изучает историю, продолжая дело своего отца, моего деда, декана Луаяна, – Луар снова сделал многозначительную паузу. Имя декана – тоже оружие, такими именами так просто не разбрасываются. – В последнее время исследования ее требуют некоторых документов… Находящихся в ведении вашего сиятельства, – предвосхищая удивленный вопрос бургомистра, Луар подался вперед. – Да, речь идет о… Дело в том, что моя мать ведет уединенный образ жизни и не может сама… – Луар обозлился на себя за прорвавшуюся-таки суетливость. Хорошо ведь держался – так нет же, залепетал, заметался, как школьник… Впервые в жизни приходится так долго и складно лгать. Впрочем, разве есть иной путь?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
