Не телёнок, а старый козёл!
И душа из паршивой дыры
Недовольная вышла — когда
Час моей хромоты подошёл,
Я брезгливо взглянул на неё
И вручил ей ревущую жизнь,
И заслал её в чёрное небо,
Чтоб нашла мне женскую душу,
Чтоб нашла мне жену для души.
И теперь вот я совсем не мужик, не мужик,
Вот награда рычавшей жизни моей —
(Он вздохнул, умирая, —
заброшенный, всем чужой,
Аккуратный и тощий, — под аккомпанемент
Пенья горлиц и клацанья колоколов,
Не смыкающих челюсти колоколов),
Наконец-то душа моя в небе нашла
Благонравную жёнушку, чтобы та
В небе угольном ангелов зачала…
Но она жутких гарпий мне народила:
Вот Невинность поёт, Благочестие плачет,
И Воздержанность молится, и —
Скромность крылышками прикрывает мои…
И все семь добродетелей смертных со мной,
Зачумляют последний мой вечер земной!
337.
НА БЕЛОЙ ЛЯЖКЕ ВЕЛИКАНШИ.
Склон меловой теряется в кустарнике, заболоченном, диком,
Несколько рек встречаются, отталкивая волны прилива,
Кроншнепы перекликаются через речки печальным криком,
Несколько рек сливаются в полноводном горле залива.
По белой гигантской ляжке пологой горы меловой
Среди длинных, тёмных камней —
этих женщин мёртвых, давно бесплодных,
Я ночью бреду под луной, под только что зачавшей луной,
А женщины-камни всё ещё тоскуют о любви и о родах.
Их имена давно дождями с могильных камней смыло,
Но не ветер звучит над заливом — а этих женщин молитва:
Молитва о том, чтобы семя живое их освятило:
Ведь дано же сливаться рекам в полноводном горле залива!
Одинокие эти бабы
в ночной вечности изгибаются, словно обняв мужчин, и
В криках кроншнепов слышится их томленье о незачатых
Сыновьях,
и сочувствует им эта низкая ласковая гора, вся в морщинах,
Которая гусинокожей зимой тоже ведь любила когда-то.
Давно заледенели тропы, по которым этим бабам ходилось,
Под солнцем таким палящим, что впору изжарить быка,
Извивались они на телегах, где сено пахучее громоздилось,
Так что клочья его взлетали в низкие облака,
Подоив коров, они так весело на сено валились
В лунном свете с такими же юными как сами они,
И нижние юбки, лунной тенью взлетая, под ветром бились,
И радовались они полнокровно, и верили в лучшие дни.
А вы, робкие девушки, что едва за седлом держались,
Обхватив грубоватых мальчишек, — и вы, и все, и все,
Кто зелёные времена тому назад радостно притворялись
Цветочными изгородями в рассветной прозрачной росе —
Все вы, прижмите меня к себе на этой бескрайной
Поляне радостного мира: ведь прах ваш был плотью корней
Всего-то вечность назад! И рядом с корнями отчаянно,
Весело хрюкая, рылось в земле розовое лукавство свиней.
Как светились тела этих женщин, хоть в свинарнике, хоть на сеновале,
Как ляжки парней сверкали!
(Куча соломы, как седьмое небо высока!)
А те бабы, что в сердцевину солнечного куста залезали
С шершавым садовником, грубым, как язычище быка?
Куст ежевики вгонял колючки в их золотые гривы,
Неугасимым летом в лунной роще колыхались, как шёлк, тела,
И окуналась в туманное озеро,
напевавшее что-то камням счастливым,
Та, кто невестой полей в придорожном доме цвела,
И слушала, как желанная — и полная желаний — поляна
Обречённо течёт и течёт в наступающие холода,
Как визжат, суетясь на рассвете, меховые зверьки монашьего сана
Под сводами чертополоха, пока белая сова их не унесёт в никуда.
Но бесчинствуют своды леса, продираются рогами олени
Через чащи, за любовью, между факелами лисьих хвостов,
Все звери, все птицы в соединяющей их ночи это — звенья
Бесконечной цепи; и только тупые мордочки кротов
Молчат над холмиками…
А толстушки-девочки, масленые гусыни, -
(Медовые груди полны!) — как запрыгивали в кровати вы,
Под хлопанье крыльев гусиного султана… И вот, ныне —
Где ваша темнота ржаная? И эти, и эти мертвы!
А как по весне плясали их башмачки на поляне,
Даже скирды от зависти неуклюже пускались в пляс,
И светлячки-заколки летали, кружась в тумане,
И вот ничего не осталось, и следа не осталось от вас!
Не прильнут никакие младенцы
к этим сотам в голубых прожилках,
На земле Матушки-Гусыни камни бесплодно пусты.
Каменные жёны простачков-мужичков! Они ведь когда-то жили!
А сегодня кроншнепы требуют, чтобы я целовал эти рты
Исчезнувшие… Вот проезжает воз сена, но те, неугомонные,
Больше на нём не валяются. И маятники их часов
Больше давно не качаются, и чайники их запылённые
Больше никому не нужны. И запертые на засов,
Ржавеют в папоротниках кухни, как ножницы садовые,
Которыми подрезали некогда верхушки
изгородей и кустов,
Которые так непокорно всё время вытарчивали, птицеголовые…
И от голоса менестреля становилась краснее кровь.
Эти женщины…
Да, вы все — из домов урожайных, плодных —
Крепче держите меня, все, кто слышали, как уплывал
Зов колоколов в воскресенье, когда поминают мёртвых,
И дождик на выцветший двор с медных языков стекал,
Научите меня вечнозелёной любви, чтоб не увянуть ей
Даже после того, как осень засыплет могилу листвой,
После того, как имя любимой солнце сотрёт с серых камней
И с креста, заросшего травой. Даже после того…
Ну, а по другим дочерям Евы будут плакать только
Те старинные поклонники, которые их и поныне хотят,
В вырубленном навечно лесу, в котором звучат без толку
На когдатошних улицах, крики голодных лисят.
Этих мертвых, бессмертных женщин только небо любит,
и оно в них сочится,
Капая сквозь деревья: а когда-то ходили их любовники тут.
И дочери тьмы, одна за одной, как Феникс, вечная птица,
Горят и встают из пепла, и снова горят и встают…
РОБЕРТ ФРОСТ
338.
НОЯБРЬСКАЯ ГОСТЬЯ
…А у меня Тоска гостит.
Ей радостно, что дождь шуршит,
Что сквозь туман мне смотрит в окна
Ветвей обвисших переплёт,
И вот она меня ведёт
Вдоль пастбища тропинкой мокрой…
Ей нравится средь сера дня
Из дома гнать под дождь меня.
От мелких капель серебрится
Её истрёпаный наряд:
Я должен быть с ней вместе рад
Тому, что улетели птицы,
Тому, что тучи тяжелы,
Что одинокие стволы
Над выцветшей землей качает,
Что плачут мокрые кусты…
Она твердит, что красоты
Мой взгляд в полях не замечает…
Сказать ли ей, что мрак с утра,
Что эта смутная пора,
Предснежное ничто без света,
Сырые дни глухой тоски
Мне без неё давно близки…
Но разве объяснишь ей это?
339.
СОЗВЕЗДИЕ БОЛЬШОГО ПСА
Великий Сверхпёс,
Небесный зверюга
Из-за горизонта
Вскочил упруго,
Без отдыха он,
На задних лапах
Всю ночь пропляшет
Свой путь на Запад.
Пусть я — недопёс,
Но сегодня мы
Будем лаять вместе
Сквозь толщу тьмы.
340.
ПЕСНЯ В БУРЮ
Рваные тучи от края до края,
Пустая дорога блестит.
Искрами кварца брызги, взлетая,
Смывают следы копыт,
Цветов придорожных краски напрасны:
Пчёл отпугнули дожди.
Будь милой моей в этот день ненастный,
Сквозь бурю и дождь приди!
Умолкли птицы, что пели весной,
Не слышно их голосов.
Наполнен отчаяньем мир лесной —
Эльфы ушли из лесов,
Песня, звеневшая на лепестках,
Осыпалась, не кружит…
Будь моей милой в промокших лесах,
Где дождь на ветвях дрожит.
Толкни калитку — и вместо ответа
Всё кругом запоёт,
В лужах вода зарябит от ветра,
Рвущего платье твоё!
Пойдём на закат. Не беда, если даже
Ноги промочишь чуть-чуть.
Свежесть осеннего золота ляжет
Брошкой на мокрую грудь…
Ветер такой, словно волны морские
Вернулись туда, где они
