Шарфом Айседоры.
Вот скоро
Он обмотается вокруг моего горла —
И зловеще, за колесо…
Тогда все эти жёлтые дымки и
Вообще всё
Останется внизу:
Не взлететь ползу-
чей стихии!
Дым. Шарф. Вокруг всей Земли.
Задушит всех старых, слабых,
Младенца в коляске, ещё тепли-
чного, и все прозрачные, призрачные
Орхидеи, раскинувшие висячий
Сад, и леопарда, которого ад
Изрыгнул (Шкура от радиации бела!).
Погиб, не прошло и часа!
Сколько зла, зла, зла…
Дым накрывает тела
Развратников. Пеплом Хиросимы
Въелись в них частицы зла. Во всех.
Грех. Грех…
Милый! Я всю эту ночь из мглы
Светилась. И от бессонного
Мерцанья — простыни стали тяжелы,
Как поцелуи прокажённого…
Три ночи, три дня —
Вода, лимон, куриный бульон…
Но как меня
Тошнит! Я слишком чиста
Для тебя, для него, для того…
Тело твое оскорбление для меня,
Как для Господа — Мир Божий!
Я — светильник. Моя голова — луна.
Моя золотистая кожа
Из японской бумаги: она так тонка, и
Она устала! Она такая…
Неужели мой жар, мой свет
Не изумил тебя? Нет?
Да ведь совсем отдельна я!
Огромнейшая камелия!
Вспыхиваю вдали, вблизи — устала!
Вот, вот — ввысь! — взлёт…
Бусинки расплавленного металла
Летают.
Любовь — столб девственного огня.
Любовь и я. Розы вокруг меня.
Что-то невнятное — мимо…
Поцелуй… Херувима?
Розовое — весь мир,
Но не с тобой, не с ним, не с тем…
Все мои "Я" разлазятся,
Как старая юбка бляди!
В рай! В Эдем!!!
20 октября 1962 г.
23 — 29 октября 1962 г.
362.
ТУДА
Далеко ли ещё?
Далеко ли?
Колёса Круппа крутятся.
И в центре этой крутящейся воли —
Рожи горилл оголтелые.
Стук не устаёт, выбивая
С громкостью пушек:
"Нету его, нету его, нету…"
Это Россия. Это —
То, через что должна я
Пройти. Я тащу своё тело —
Та ли война, или другая —
Через солому теплушек…
Взятку дать? Вздор!
Да и что едят эти колёса, колёса,
Закреплённые на дугах рессор,
Ненасытные боги?
Отпустить серебряный поводок воли?
Далеко ли ещё?
Далеко ли?
Неумолимые боги
Знают только одно: "туда".
Я — опущенное письмо.
Я лечу к какому-то имени
И к двум глазам. Ну да,
Может, к себе самой?
Будет ли там хлеб,
Будет ли там тепло?
Грязь. Тут такая грязь!
Остановка в поле.
Не слазь!
Далеко ли?…
Медсёстры проходят ритуалы
Омовенья под кранами.
Вода — как монашеские вуали.
Сёстры прикасаются к раненым.
Кровь и поныне вперёд посылает мужчин,
(их ведь всегда посылали…).
Палатки. Кукольный госпиталь.
Крики. Оттуда ли?
Снаружи
Руки да ноги валяются грудами.
А мужчин, точнее то, что
Осталось от них — ведь ни один не цел —
Эта кровь толкает вперёд, вперёд
Эти поршни —
В следующую милю,
В следующий час, день, год…
Несколько поколений сломанных стрел.
Далеко ли?
Далеко ли ещё? Не знаю…
На ногах у меня грязь,
Красная, скользкая, густая —
С этой земли я встаю в агонии,
Я ребро адамово,
Не в силах стереть ничего — ни
Прошлое, ни саму себя я.
Паровоз оскалился, дышит, пар выпуская —
Зубы дьявола…
Я в вагоне.
В конце всего этого есть минута такая —
Капля росы без боли…
Далеко ли ещё?
Далеко ли?
Как невелико, как незаметно
Это место, куда я…
Но отчего все эти препятствия?
Не знаю. Тело
Женщины.
Юбки обгорелые. Маска смертная.
Люди в чёрном.
Кто-то над ней молитвы читает.
Дети в венках из цветов.
Грохот взрывов,
Щёлканье ружей мелкое.
Нас опять огонь разделяет.
Неужели нет спокойного места,
Которое просто
Образовалось бы в воздухе,
Так чтоб никто до него не дотронулся?
Не бывает!
Поезд
Тащит себя и вопит,
Этот зверь знает только движенье,
Только алчное "туда, туда, туда"…
Вспышки освещают лицо в пятнах красных и чёрных…
Я похороню раненых,
Сосчитаю и похороню мёртвых,
Пусть их души
Корчатся в росах очищенья.
И фимиам испарится из моего следа.
Качаются вагоны.
Да это ведь колыбели! Это —
Я вылупляюсь из коконов прошлого,
Из этих лиц, тоски, досок, бинта —
И вот из чёрного вагона, переехавшего Лету,
Выхожу к тебе, как младенец чиста.
6 ноября 1962 г.
363.
ОВЦЫ В ТУМАНЕ
Шагают холмы в белизну.
Люди ли, звёзды ли,
Разочарованно глядят на меня.
Белый вздох остался от поезда.
Ах, ржавый цвет медлительного коня!
Стук копыт, грустящие колокола.
И всё утро
темнее становится утро,
И гуще мгла…
Позабытый цветок одинок.
Во мне, в глубине тишина.
И сердце сжимается:
Даль полей — и конца ей не вижу,
Прямо в небо грозит увести она,
В эту беззвёздную и сиротливую
Тёмную жижу.
2 декабря 1962 г., 28 января 1963 г.
364.
СЛОВА
Удары
Топоров, и деревья звенят всё сильней.
Эхо за эхом —
Разбегается в стороны топот коней.
Сок сосен — как слёзы,
Он хлещет уже водопадом,
Чтобы озеро скрыло скалы
И снова зеркалом стало.
А рядом —
Белый череп когдатошней жизни.
Зелёными сорняками
Его заплетает трава…
Через годы и годы
На дороге встречаю всё те же слова.
Но они постарели…
Вроде так же копыта стучат,
И разносится топот, совсем как тогда…
А на самом деле
Эту жизнь направляют
Неподвижные звёзды со дна пруда.
1 февраля 1963
ДЕРЕК УОЛКОТ
ЩЕДРОСТЬ
(Из книги стихов, вывешенной целиком на сайте В.Б.)
365.
Названье этого городка никак не вспомнить…; яркий, шумный,
он дрожал от ярмарки, флагов, лета — людей было столько,
что яблоку негде упасть — очень французский, нарочито остроумный,
казалось, что вся Европа сидит тут на пляже, или за столиками;
воздух в пятнах, в бликах солнца, как на картинах Монэ,
широченные пляжи; ах, да — это где-то возле Динара,
город с названьем, в котором ещё дефис — в Нормандии, кажется мне,
или в Бретани? Отлив обнажал огромность
песка, откатывался тяжко и яро
Я жил в открытке. Дул холодный ветер, но
я сделал хорошую акварельку,
вот она у меня на стене. И хоть было это давно,
время пробегает, ничего не меняя, по её поверхности мелкой,
отмели приливом не покрылись, и крошечные
фигурки вдали — человек прогуливает собаку. И так спокойны
краски, их время не тронуло. Но оно отчуждает.
Столько смертей — настоящая бойня!
Эта безумная коса слепо косит друзей, и цветы, и лето,
могильный городок у моря занимает всё больше места,
и единственное оставшееся искусство — это приготовление к молитве.
Так вот для моего Hic Jacit эпитафия: "Здесь
лежит Д. У. И место это вполне подходит, чтобы умереть". Да, так и есть.
366.
СИМВОЛЫ
Адаму Загаевскому
I.
Облик Европы завершён был в девятнадцатом веке
газовыми лампами, томами энциклопедий, дымом вокзалов,
расплывшимися талиями империй, любовью к инвентарным
описям в романах, хаосом идей с крикливых базаров.
Переплетённые многотомья вторили параграфам городских кварталов
с вычурными дверями переплётов; толпы на полях ждали
перехода на другую страницу, голуби гулькали эпиграфы
к следующей главе, где старые булыжники обозначали
вход в лабиринт запутанного сюжета; разнообразные ереси витали
над анархическим кофе в дымных кафе (сидеть на улице холодно),
две зелёных бронзовых лошади против оперы с запертыми дверями
сторожат замкнутую площадь, как держалки для книг,
пока запахи разлагающегося столетья плывут над садами
