в ваших сочинениях, то те, кому это неведомо, не сумеют вас похвалить, но тем, кому это ведомо, прекрасно известно, что оно вам не принадлежит. Древние авторы имеют собственные заслуги. Все, что вы от них переняли, хорошо само по себе, но то, что идет от вас, против вас и обращается. В вашем стиле рабская лесть в адрес власть имущих чередуется с шутовской фамильярностью в отношении прочих лиц. Вы утверждаете, что на равных с кардиналами и маршалами Франции. При этом забываете, откуда появились на свет. Вам просто изменяет память, которой недостает рассудительности. Поменяйте свой настрой и излечитесь, если это возможно. Когда вы пересказываете мысль Сенеки или Цезаря, вы мните себя Сенекой или Цезарем. Чванство, с которым вы рассуждаете о своих поместьях и прислуге, что могло бы быть хвалою вашим предкам, сослужит вам дурную службу. Лицо ваше и все ваше дурное естество хранят что-то от бедности происхождения и пороков, которые для нее обыкновенны230.
Очевидно, что это полемическое послание пронизано личной обидой поэта: он, будучи практически оправданным за те прегрешения, которые ему вменялись в вину иезуитами, не мог стерпеть того, что теперь его судили от имени литературы, тем более что судьей выступал бывший сотоварищ. Тем не менее, если сравнить характер, стиль и тональность этого письма с другими откликами на книгу Бальзака, то можно утверждать, что сатира Теофиля вполне соответствовала общим принципам литературной критики того времени, в которой собственно критическое суждение должно было быть облачено в галантные одежды красноречия: отсюда вкус к велеречивым сентенциям, синтаксическим параллелизмам, развернутым метафорам. Отсюда же едва ли не главная риторическая фигура, задающая тон всего рассуждения и передающая всю ярость критика: гипербола. Теофиль, конечно же, впадал в неимоверное преувеличение, указывая на низкое происхождение Бальзака, не лишена преувеличения и оценка состояния здоровья автора, равно как гиперболизированны обвинения в плагиате. Как мы убедимся ниже, ради красного словца поэт был способен не пожалеть и отца, не то что нападавшего на него сомнительного в его глазах литератора. Впрочем, как мы увидим в дальнейшем, рассматривая отклик Декарта на книгу Бальзака, что к гиперболам охотно прибегали не только хулители, но и защитники «Писем».
Несмотря на эту распрю, приходится думать, что либертинство автора «Писем» было не менее радикальным, нежели либертинство Теофиля, правда, этот радикализм сглаживался довольно изобретательной композицией сочинения, благодаря которой авторская точка зрения как будто витала в воздухе, допуская взаимоисключающие толкования. Важно и то, что после публикации «Писем», спровоцировавшей обвинения автора почти в тех же самых прегрешениях, в которых иезуиты уличали поэта «Сатирического Парнаса», Бальзак был вынужден еще более решительно дистанцироваться от «проклятого поэта»231.
Так или иначе, но следует подчеркнуть, что и Декарт, и Бальзак обретались в одном и том же или сходном семантико-экзистенциальном пространстве, где навлекал на себя проклятия бесчинствующий Теофиль и где кардинальный вопрос о свободе – веры, любви, мысли, слова, чувствований – сопрягался с вопросом о власти человека – над самим собой и другими людьми. Как писал поэт в процитированном Декартом стихотворении, рисуя свою «варварскую» в глазах обывателей и родителей любовь, ради сжигающей его страсти он был готов скорее «предать огню отчизну», нежели досадить «возлюбленному»:
Боги, какую прекрасную Парис прекрасный возымел добычу!
Как влюбленный этот славно поступил,
Когда предал он пламени Трою,
Чтобы притушить огонь в себе232.
Напомним, что эта цитата находится в своеобразной философской диссертации «О Любви», представленной Декартом в пространном послании к Пьеру Шаню, а через него предложенной на суд королеве Кристине Шведской.
Теофиль был либертинцем по призванию и поэтическому темпераменту, в котором свободное отношение к канонам классицистической поэзии сочеталось с вольными нравами, откровенно исповедовавшимися наперекор господствующей моральной традиции. Никогда и нигде не позволяя себе исповедовать слишком явно, ни проповедовать открыто либертинский образ жизни и мысли, Декарт, тем не менее, вращался в довольно близких к либертинству интеллектуальных и экзистенциальных сферах. Вместе с тем подчеркнем здесь следующее: если автор «Рассуждения о методе» и обнаруживал в своих сочинениях и письмах определенное внимание или даже тяготение к устремлениям этого умственного движения, то происходило это не столько по его собственной воле, которую он, осторожничая, всегда мог образумить, сколько злою волею ревнивых читателей-педантов, незамедлительно узревших в новой философии дерзкий вызов католической традиции.
Наглядный пример того, как Декарт под пером иного педанта мог оказаться либертинцем-поневоле, можно найти в одном из пассажей убийственного памфлета, с которым выступил против картезианской философии влиятельный кальвинистский теолог Воеций, выставивший автора «Метафизических медитаций» достойным продолжателем дела легендарного вольнодумца Л. Ванини, казненного в 1619 году в Тулузе по обвинению в ереси и атеизме:
…Человек этот – подражатель Ванини в том, что, делая вид, будто посредством своих неопровержимых доказательств выступает против атеистов, он тайком впрыскивает яд атеизма в тех, кто, по недостатку разумения, не способны повсюду распознать змея, что скрывается в траве. Многие теологи-рационалисты, полагая, что смогут обойтись без Писания, учат таким образом Атеизму, тщась его распознать и опровергнуть […] Действительно, посмотрите, что вытворяют самые изощренные атеисты: они выдвигают тот или иной аргумент против атеистов, полагая его непогрешимым, последний, однако, едва понятый единицами, на деле доказывает, что в действительности нет никакого аргумента, который бы доказывал самым определенным и неопровержимым образом существование божественной власти233.
Очевидно, что если логическая аргументация ревнивого теолога гораздо более искусна, нежели грубые выпады Теофиля против Бальзака, то по уничижительному пафосу оба пасквиля ничем не уступают друг другу: важно вместе с тем, что полемисты выступают с критикой не столько самих якобы богохульных сочинений, сколько их авторов. Более того, Воеций, которому в этом отношении нельзя отказать в определенной проницательности, делает упор именно на искусстве кривомыслия философа, который, якобы выступая против атеистов, на деле распространяет свою либертинскую доктрину.
Полемика Декарта и Воеция неоднократно рассматривалась историками философии234, здесь нам важно было подчеркнуть те линии притяжения или тяготения, где Декарт сходился со своим любимым поэтом.
Что касается Бальзака, то вопрос о его отношении к либертинству требует отдельного рассмотрения.
6.2. «Письма» Бальзака – галантная безделушка или либертинская провокация?
Главное отличие Бальзака от Теофиля заключалось в том, что если последний всегда благоволил страсти, то первый всегда был движим волей к власти. Действительно, с ранней молодости будущий писатель находился на авансцене политической жизни Франции начала XVII столетия: самим блистательным эпизодом, положившим многообещающее начало его
