рассказал, что дела в вотчине идут неплохо.
— Да, — сразу соглашается Ёган, — хорошо идут дела, хорошо, народец жиреет помаленьку, у нас из крепостных осталось всего двести двадцать дворов безлошадных. А коровы есть, почитай, у всех, свинки опять же, а про куриц и уток я и не говорю. Сейчас, за это лето, всё болотце до самого замка прокопаю, воду сведу и, считай, ещё двенадцать тысяч десятин отличного выпаса или неплохой пашни прибавится. Вот только бы Кахельбаум побольше на барщину мужичков гонял, и уже к следующей весне было бы у нас возле замка много новой хорошей земли, хоть паши, хоть скот паси.
— Так у тебя мужики и так три дня на барщину ходят, — возражает ему Сыч, — а ты хочешь, чтобы четыре ходили, что ли?
— Так им же лучше будет, земли-то и для них тоже прибавится, — объясняет коннетаблю управляющий.
— А на себя они когда работать будут? В воскресенье в церковь идут: полдня туда, полдня обратно, четыре дня на барщину ходят, а на себя остаются у них два дня да ночи, если спать не будут, — говорит Фриц Ламме.
Волков только слушает их и ничего не говорит, а Сыч продолжает, как бы укоряя Ёгана:
— Они уже и так бегут от нас… Бегут, но пока молодые, несемейные, а четыре дня барщины сделаешь, так целыми семьями побегут.
Тут барон вспоминает:
— Кахельбаум мне сказал, что за зиму трое сбежали. Так никого и не поймали твои люди?
— Не поймали, — бурчит Ламме недовольно, — поймаешь их! Они тоже, экселенц, не совсем дураки. Раньше бежали во Фринланд, оттуда их выдавали; бежали в Брегген, так горцы тоже нам их выдавали. Мы беглых всех пороли, а помните, того, кто повторно побежал, так и вовсе повесили. Теперь они воруют лодку да плывут вниз по реке. В Бреггене на берег не сходят, плывут дальше, на запад, а с теми дальними кантонами у нас же уговора о выдаче беглых нет. И мужичьё о том знает. Проведали уже.
Волков закрывает лицо ладонями, он не знает, как разрешить эту напасть. И бежит их всё больше с каждым годом, радует его тут лишь одно, что плодятся его крестьяне, слава Богу, хорошо, детей в семьях много. И наконец он спрашивает:
— Ну а с ворами как?
Тут Фриц Ламме пренебрежительно машет рукой:
— То вам и думать не нужно, ватаги иной раз приходят к нам, и с Фринланда, и из Малена, так мы их уже всех знаем, сразу взашей, да ещё дубьём на дорожку отходим, чтобы впредь не совались. Бывает, правда, и блудные к нам забираются, недавно повесили одного: купчишку подрезал, подлец, хорошо, хоть не до смерти. В общем, всё больше драки по кабакам да свары меж мужиками, что межу не поделили, растаскиваем. А так, кабаки у нас в Эшбахте тихие, а вот в Амбарах кабаки… там да… Там и драки, там игра в кости… девки… Так и понятно, там приезжих много, купчишки гуляют, отмечают сделки, приказчики, грузчики, матросы с барж, всякой иной сволочи…
— Понятно, — говорит генерал и кричит в комнату соседнюю.: — Томас! Томас! Ну где ты там?
— Господин, — наконец появляется молодой слуга.
— Скажи господину Хенрику, чтобы седлал коней, пусть мне моего Вороного оседлает, а ты одежду неси.
— Какую прикажете одежду?
— Синий костюм, сапоги для езды, перчатки и чулки чёрные.
И минуты не прошло с ухода слуги, как в столовой появилась сама баронесса. Влетела в комнату, аж юбки развевались. Глаза вытаращены, губы собраны в нитку. От неё веет негодованием.
— Собираетесь куда, господин мой?
— Земли свои посмотреть желаю, — спокойно отвечает генерал. И напоминает жене: — Я же тут полгода не был.
— А земли свои вы непременно в костюме синего шёлка смотреть желаете? — язвительно интересуется супруга.
— Да что вам за дело? — барон старается говорить спокойно. — В шёлке я поеду или в стёганке… какая разница… А в шёлке так и лучше, люди своего господина с осени не видали, так хорошо бы мне быть одетым, как следует сеньору.
— И коня своего вороного седлаете. По землям своим можно и на простом коньке скакать, и в шелка не одеваться. Авось, мужики ваши в шелках не разбираются.
— Госпожа моя, — барон морщится, — к чему вы всё это затеваете?
— А к тому! — кричит уже срывающимся голосом его супруга. — Может, вы и меня с собой возьмёте в свою поездку?
— Вас? — удивляется Волков. — Да к чему же это?
— А к тому, чтобы люди ваши видели, что я жена ваша, Богом данная, и чтобы уважали меня! — почти кричала Элеонора Августа, не обращая внимания на Сыча и Ёгана.
— Глупость это, — заметил барон примирительно. — Вас и так тут уважают; если кто к вам проявил неуважение или дерзок был с вами, так немедля мне скажите.
Фриц Ламме толкает Ёгана в бок: давай вставай, чего расселся, Ёган вскакивает, и они бочком, тихонечко исчезают за дверьми залы.
— Сказать вам, кто проявляет ко мне неуважение? — уже со слезами в голосе говорит баронесса. — Так скажу вам! Вы, мой господин, и проявляете неуважение ко мне.
— Ах, госпожа моя, — Волков лишь машет на жену рукой и уходит от неё, закрывая за собой дверь.
А безутешная баронесса падает на стул и, положив голову на стол, плачет навзрыд. И даже появившаяся мать Амелия первое время не может её успокоить.
* * *
Выехав со двора в своём любимом ныне синем костюме и на своём любимом вороном трёхлетке, он в дурном расположении духа немного проехал по Эшбахту. Ехал вдоль его главной дороги, вдоль трактиров и лавок, успокаиваясь понемногу. Встречные люди ему кланялись, а он их даже не знал. Кивал в ответ и вспоминал эту улицу и несколько убогих лачуг, что меньше десяти лет назад назывались Эшбахтом. Теперь, через семь месяцев, что его тут не было, он нашёл тут пару новых домов. И после этого, повернувшись к Ёгану, говорит:
— А ты знаешь сержанта Бернбахера?
— Чего-то не помню я такого, — пытается вспомнить управляющий. — Он из солдатской слободы?
— Да, он один из первых, кому я дал землю тут, он поначалу был сержантом, но
