своей едкостью и, кажется, с удовольствием ему отвечала:
— Ни видеть, ни слышать эту замухрышку, грязнулю глупую не желаю. И знаться с нею не хочу. И впредь о том, господин мой, меня даже не просите.
Ох, как противна и несносна была в те мгновения госпожа Ланге. Стояла злая, аж пятна на лице пошли, смотрела на него с нехорошим прищуром, как будто упивалась своим высокомерным отказом. Как будто это она ему от дома отказывала.
Тут генерал вдруг подумал, что все эти посиделки женские госпожа Ланге устраивает не от большой любви к местным дамам, к сладким винам и сахарённым орехам. А, может быть, даже от нелюбви к баронессе, к которой местные дамы вовсе не так часто заезжают, как к ней. Назло баронессе. Подумал он так, и в тот раз эта мысль вовсе не показалась ему абсурдной. Да и в другие времена он от этой мысли не отказался.
— Я приказала варить вам кофе и взбить сливки с сахаром, дорогой мой. Одежду вашу вычистили, бельё и чулки стирали, всё почти высохло; пока умываться будете, вам его подадут, — говорит Бригитт ласково и смотрит на него так же. Она проводит рукой по его волосам. — Давайте, я вам полью, мой господин.
Глава 26
А за столом, когда он уже допивал кофе, Бригитт вдруг и говорит:
— Ах, совсем забыла… Мне же епископ письмо прислал.
— Что? Кто? Епископ? — удивился барон. Так удивился, что решил даже уточнить: — Епископ маленский?
— Да уж маленский, — смеётся госпожа Ланге, — иных-то я не знаю. С чего бы иным мне письма слать?
— Ну да, вы же с ним знакомы, — вспомнил барон.
— Знакомы, на крещении Урсулы Вильгельмины познакомились, помните? А когда вы на войне были, на именинах Клары Кёршнер он со мною долго говорил.
— Долго? — удивляется Волков.
— Час, наверное, — вспоминает Бригитт.
— Час? — продолжает удивляться барон. Он, признаться, не понимает, оставляет чашку и с новым интересом смотрит на госпожу Ланге. — О чём же вы с ним целый час разговаривали?
— Да обо всём, — Бригитт улыбается. Утром она такая свежая, её зелёные глаза лукавые, живые. Женщине явно нравится то удивление, которое она находит в своём мужчине. — О вас говорили. О моём доме. О дочери нашей. О том, как её крестили. Каким именем. Об отце Семионе. О том, как он службы ведёт, — тут госпожа Ланге смеётся. — Епископ всё спрашивал, не приходит ли он на службу пьян.
— Ну ясно, — говорит барон многозначительно. — А чего же от вас хочет святой отец сейчас?
— Не ведаю, — отвечает красавица. — Просит приехать, как время у меня будет.
Волков всё ещё удивляется, но теперь начинает о чём-то догадываться. Но о догадках своих Бригитт не говорит.
— Так езжайте.
— Уже собиралась, да тут узнала, что вы вернулись, вот вас и ждала. Теперь поеду. И дочку возьму. Пусть благословит, он человек большого благочестия.
— Как соберётесь, заезжайте ко мне, я вам людей в охрану дам. Кого-нибудь… Хенрика и пару людей от коннетабля.
— Так на дорогах тихо сейчас, — замечает Бригитт. — О разбойниках не слышно. Телеги день и ночь ездят.
— Мне так спокойнее будет, — отвечает ей генерал.
Когда он уезжал, прежде чем сесть на коня, поцеловал дочь, а потом спросил у госпожи Ланге:
— Душа моя, желаете чего-нибудь? Может, вам что-то нужно, я хотел бы сделать для вас что-нибудь. Хочу вас порадовать.
И Бригитт не раздумывая ответила:
— Конечно, мой господин, — она улыбалась, и в её голосе опять слышались нотки присущего ей противного женского ехидства. — Уж порадуйте меня, приезжайте сегодня снова ночевать. То и будет мне лучшим подарком.
Волков на это ничего ей не сказал, она так делала не первый раз. Знала, что он не сможет выполнить эту её просьбу, не сможет, чтобы не доводить жену до бесовского воя, но словно назло ему просила его об этом. Он сел на коня и поехал в Эшбахт.
Проехал мимо дома сестры и дома с сыроварнями, что принадлежали семейству Брюнхвальдов. Те дома были недалеко от жилища Бригитт, но ни к кому он в гости не заехал, так как торопился домой. Ведь дома его уже должны были ждать люди, которых он звал для решения важного дела.
На пороге дома его ждала монахиня, она всегда была лицом кисла, а сейчас так особенно.
— Явились наконец, — заметила она барону, когда тот слез с лошади, — баронесса все глаза проплакала.
— Прочь, старуха, — ответил ей Волков, проходя мимо неё.
Но матери Амалии того было мало, и она пошла за ним, бубня из-за спины:
— И дня, как приехали, не прошло, а вы уже от дома уехали, от родной жены и детей. Разве так можно?
— Пшла вон, дура, — уже зло отвечал ей генерал. — будешь докучать — выгоню. На монашеские харчи вернёшься.
Она ещё что-то говорила, но он уже был в гостиной и спрашивал у Гюнтера, что помогал ему разуться:
— Я людей звал, явились они?
— Явились, господин, в прихожей дожидаются.
— Позови, — Волков поудобнее устроился в своём кресле во главе обеденного стола.
И тут же в зале появились два человека, один ещё молодой и второй почти старик лет пятидесяти пяти. Один был врач, сыскавший, несмотря на свой возраст, известность, к которому со всего Эшбахта, а зачастую и из самого Малена приезжали больные; то был монах-расстрига Ипполит, взявший себе незамысловатую фамилию Брандт. А старик, пришедший к барону по его зову, был старый солдат, первый сержант роты Бертье Бернбахер. И Волков, хоть и не вставая из кресла, протянул им руку для рукопожатия обоим.
Когда ему пожимал её господин Брандт, барон спрашивал у него:
— Доктор, вы, я вижу, в добром здравии. Как здоровье жены?
— Слава Богу, господин барон, — он пожал руку господину и поклонился. — Говорят, вы опять были ранены, уж дозвольте взглянуть.
Генерал поднялся с места, и Ипполит помог ему поднять рубаху. Он смотрел уже почти зажившую рану и сказал:
— Рёбра срослись уже, но срослись неправильно. При глубоком вздохе не колет вот тут?
— Нет, — отвечает барон. — Тут не колет, но у меня опять
