Пеший переход через сельву от „Матансаса“ до „Энтре-Риоса“ вместе с восьмьюдесятью индейцами, несшими собранный каучук, станет одним из самых тягостных воспоминаний Роджера Кейсмента о его первом путешествии в Перу. Во главе экспедиции стоял не сам Норманд, а Негретти, один из его помощников, похожий на китайца метис, неизменно ковырявший палочкой в золотых зубах: от его громового голоса менялись в лице, подскакивали, ускоряли шаг скелетообразные, исхлестанные бичами индейцы, среди которых было немало женщин и детей. Негретти нес на плече карабин, револьвер на боку и бич, окрученный вокруг пояса. Перед тем как двинуться в путь, Роджер попросил разрешения сфотографировать его, и надсмотрщик, заулыбавшись, согласился. Но улыбка вмиг исчезла, когда Кейсмент показал на бич и предупредил:
— Если увижу, что вы бьете индейца, лично сдам вас в полицию Икитоса.
На лице Негретти появилось выражение полнейшей растерянности. Лишь через секунду он пробормотал:
— Вы, что ли, властью облечены в компании?
— Властью меня облекло британское правительство, поручившее мне расследовать преступления в Путумайо. Вы ведь знаете, наверно, что „Перувиан Амазон компани“, на которую вы работаете, — это британская компания?
Надсмотрщик предпочел сконфуженно удалиться. Кейсмент с той минуты ни разу не видел, чтобы он хлестнул носильщика бичом — Негретти только орал на них и осыпал страшной бранью, когда подгонял индейцев или когда, споткнувшись или вконец обессилев, кто-то ронял корзину с латексом, которую нес на плече или на голове.
Роджер взял с собой троих барбадосцев — Бишопа, Сили и Лейна. Девять их товарищей остались в распоряжении комиссии. Роджер посоветовал держать их в поле зрения, потому что Норманду и его присным, чтобы заставить свидетелей отказаться от своих показаний, ничего не стоило запугать или подкупить их или даже убить.
Самым тяжким в этой экспедиции были не синие мухи, огромные, неумолчно жужжащие, изводившие путников днем и ночью, не бури и грозы, обрушивавшие на них потоки ливня и превращавшие почву в скользкую мешанину воды, глины, листьев и поваленных деревьев, не ночевки под открытым небом после скудного ужина, состоявшего из банки сардин, миски похлебки и нескольких глотков виски или чая из термоса. Ужасней всего — и это мучительно терзало потом угрызениями совести — было видеть этих согнутых под грузом голых индейцев: Негретти и другие надсмотрщики постоянно понукали их, подгоняли, кричали на них, все время сокращая привалы, не давали им роздыха и — ни кусочка еды. Роджер спросил Негретти, почему индейцы не получают дневной рацион наравне со всеми, тот взглянул на него непонимающе. Когда же Бишоп пояснил, о чем идет речь, надсмотрщик с полнейшим бесстыдством ответил:
— А им не нравится то, что едят христиане. Сами себе пропитание добывают.
Однако назвать „пропитанием“ пригоршню маниоковой муки, которую индейцы высыпали время от времени в рот, или стебли и листья, которые они очень тщательно сворачивали, прежде чем проглотить, у Роджера язык бы не повернулся. Ему казалось непостижимым, как десяти-двенадцатилетние дети по многу часов кряду могли нести корзины с латексом, каждая — он специально взвесил их — никак не меньше двадцати килограммов, а порой — тридцать или даже больше. В первый день пути мальчик из племени бора упал ничком и оказался придавлен этой тяжестью. Покуда Роджер пытался влить ему в рот несколько ложек консервированного супа, он слабо стонал; в глазах у него застыл животный ужас. Дважды или трижды он делал попытку привстать — каждый раз неудачную. Бишоп объяснил: „Он так боится потому, что, не будь вас здесь, сеньор консул, Негретти просто пристрелил бы его в назидание — чтобы остальным язычникам неповадно было“. Мальчик не в силах был подняться на ноги, и его пришлось оставить на пригорке. Роджер положил рядом две жестянки консервов и свой зонтик. Теперь он понимал, что помогает этим изможденным людям таскать такие тяжести. Непреложное знание: упадешь — пристрелят. Ужас придает им сил.
На второй день пути старая индеанка, несшая за спиной тридцать килограммов латекса, как подкошенная рухнула замертво. Негретти убедился, что она бездыханна, и, кривясь от омерзения, откашливаясь, распределил ее кладь между другими индейцами.
В „Энтре-Риосе“, едва успев умыться и немного передохнуть, Роджер поторопился занести в дневник обстоятельства перехода и свои размышления о нем. Одна мысль снова и снова приходила ему в голову — мысль, которая в ближайшие дни, недели, месяцы будет преследовать его неотступно и определять его поведение: „Нельзя допустить, чтобы колонизация оскопила дух ирландцев подобно тому, как это произошло с туземцами Амазонии. Нужно действовать немедленно, тотчас, пока еще не поздно и мы не превратились в механических кукол“.
В ожидании приезда комиссии он не терял времени даром. Провел несколько встреч, но главным образом — проверял графики и сметы, листал приходно-расходные книги и журналы регистрации. Он хотел установить, на сколько „Перувиан Амазон компани“ завышает стоимость продовольствия, лекарств, оружия, инструментов, которые выдает вперед туземцам и своим надсмотрщикам. Процент менялся в зависимости от вида товара, но все же было ясно: компания отпускала их по ценам, в два, в три, а иногда и в пять раз превышающим истиннее. Сорочки, пара брюк, шляпа, башмаки, приобретенные Роджером в местном магазине, в Лондоне обошлись бы ему и треть этой суммы. Обжуливали не только туземцев, но и тех несчастных, томящихся скукой головорезов, которые в Путумайо призваны были исполнять волю своих начальников. Они тоже очень часто оказывались в кабале и привязаны к „Перувиан Амазон компани“ до самой смерти или до тех пор, пока могли еще нести службу.
Труднее для Роджера было установить хотя бы приблизительно, сколько индейцев было в Путумайо в 1893 году, когда появились здесь первые фактории и начались первые набеги, и сколько осталось к нынешнему, 1910 году. Точной статистики не имелось, разумеется, сведения были неопределенные, данные сильно отличались друг от друга. Наибольшего доверия все же заслуживал невезучий французский исследователь-этнограф Эжен Робюшон (при таинственных обстоятельствах пропавший без вести в 1905 году, когда наносил на карту и описывал владения Хулио Араны): по его подсчетам, до того, как каучук привлек сюда европейцев, семь индейских племен — уитото, окайма, муйнане, андоке, ресигаро и бора, — населявшие этот край, насчитывали в общей сложности сто тысяч человек. Хуан Тисон считал, что эта цифра сильно преувеличена. В соответствии с его собственными расчетами и сопоставлениями сорок тысяч — это было бы ближе к истине. Так или иначе, ныне оставалось не более десяти тысяч выживших. То есть режим, установившийся на землях, богатых каучуконосами, уничтожил три четверти коренного населения. Разумеется, индейцы погибали и от оспы, малярии, бери-бери и других болезней. Однако подавляющее большинство стало жертвой чудовищного угнетения, голода, истязаний, колодок и прямых убийств. И все племена ожидала участь индейцев игуараси, исчезнувших полностью.
Двое суток спустя в „Энтре-Риос“ прибыли члены комиссии. Роджер удивился, увидев среди них и Армандо Норманда в сопровождении гарема малолетних наложниц. Фолк и Барнз предупредили Роджера, что управляющий уверяет, будто лично проследит за погрузкой каучука в Пуэрто-Перуано, но это всего лишь предлог, истинная же цель — в том, что он сильно тревожится за свое будущее. Едва лишь узнав, в чем обвинили его перед комиссией надсмотрщики-барбадосцы, он тотчас, посулами и угрозами, начал вынуждать их отказаться от своих показаний. И в отношении иных — преуспел: они послали в комиссию письмо (написанное, без сомнения, самим Нормандом), уведомляя, что все их свидетельства — вымысел и ложь, что их „запутали“, обманом ввели в заблуждение, а они теперь желают заявить недвусмысленно, что „Перувиан Амазон компани“ всегда относилась к туземцам хорошо и что туземцев связывают со служащими дружеские отношения, ибо они вместе работаю ради величия и процветания Перу. Фолк и Барнз считали, что Норманд попытается подкупить или запугать также Бишопа, Сили и Лейна, а может быть, и самого Кейсмента.
И в самом деле, на следующее же утро, очень рано, управляющий постучал в дверь Роджера и попросил уделить ему время для „дружеского и откровенного разговора“. Норманд уже потерял ту самоуверенную надменность, с какой обращался к Роджеру в прошлый раз. Он заметно волновался, потирал руки и кусал губы. Они дошли до хранилища каучука — на пустырь, после вчерашней бури весь залитый лужами, где квакали лягушки. Со склада тянуло тошнотворным смрадом, и Роджеру вдруг показалось, что так пахнет не от упаковок с латексом, сложенных под навесом, а от этого краснолицего человечка, рядом с ним казавшегося совсем карликом.
