Артур продолжал жить — в этом не было сомнений. И главным тому доказательством являлись его муки. Больно, значит, жив. Значит, есть еще чему болеть. Совесть тоже ноет только у действительно живых. У покойников все обычно спокойно.
Он не спасался и не боролся. Он был распят. Боль, костистая и высокая, склонившись над ним, облизывала поверженного шершавым языком, снимая кожу, выедая плоть. А может, и не Боль это была, а Смерть. И Артур видел — словно со стороны, как вены его вздуваются и темнеют, готовясь лопнуть, как темные струйки бегут из ушей, опоясывая затылок. Черные пиявки, облепившие тело, судорожно сжимались и вытягивались, высасывая из него жизнь, взамен впрыскивая нечто свое — ядовитое, едкое, заставляя сердце перхать и останавливаться. Часовая бомба отстукивала роковые секунды, но взрыва не по-прежнему происходило. Агония затягивалась. Сбиваясь с ритма, давясь порциями дегтя, жизнь продолжала в нем биться и пульсировать.
* * *
Уже на подъезде к музею Лебедя вновь скрутило. В его чахлом исхудавшем теле постоянно происходила зловещая борьба, выражавшаяся в мучительных коликах, в спазмах, в позывах на рвоту. Словом, вылезать наружу пришлось Вадиму. Уже внизу он как-то не сразу и с удивлением обнаружил, что в обеих его руках очутилось по маленькой горячей ладошке. Роланд и Танюшка — так, оказывается, звали девочку, сами проявили инициативу, трепетно ища опоры — пусть даже в нем — практически незнакомом человеке. Впрочем, с Танюшкой они были уже на короткой ноге. Девчушка с удовольствием откликалась на любые вопросы, а вот брата разговорить по-настоящему не удалось. К бронированному хозяйству Панчи мальчик отнесся без малейшего интереса, и даже массивный пулемет с латунного цвета патронной лентой не привлек его внимания. Нахохленный и задумчивый, он был погружен в себя, отзываясь на внешнее лишь по мере необходимости. Тем не менее, здесь, на земле, когда они вылезли из урчащей бронемахины, Роланд непроизвольно последовал примеру сестрицы, заставив Вадима смущенно раскашляться. Неторопливо они двинулись к воротам в музейный парк. Вадим поглядывал на мелькающие с непостижимой быстротой Танюшкины сандалеты и мысленно поражался. Маленький человек со своей маленькой уверенностью семенил рядом. Может, затем и даны человеку две руки? Чтобы в каждой покоилось — вот по такой доверчивой ладошке?
За оградой, обнявшись, прошлась троица мальчуганов-друзей, и Вадим нашел нужным сказать что-нибудь утешающее своим спутникам:
— Ну вот, пока мама в больнице, будете играть с ребятами. Здесь таких, как вы, много. Подружитесь с кем-нибудь, будет веселее. А хотите, будем вас навещать.
Странно было рассчитывать на какое-либо согласие, но, по всей видимости, в одиночестве не выбирают, и он, только что оторвавший их от умершей матери, тоже был уже не совсем чужим. Тоскливо взглянув на Вадима, Роланд тихо выдохнул:
— Хотим…
— Вот и договорились, — Вадим улыбнулся.
— Только вы это… Не забудьте!
— Обещаю, — в непонятном порыве Вадим присел и, обхватив детей, разом поднял. — Как только объявится свободная минута, сразу к вам.
Тут же за воротами он разглядел сидевших кружком вооруженных людей. Они палили костер и, кажется, резались в карты. Вадим улыбнулся. Поездка к Полю не прошла даром. Охрану он все-таки выделил — пусть аховую, но все лучше, чем никакой.
Знакомый голубоглазик с конопушками на лице выскочил из кустов, заприпрыгивал рядом.
— А это кто? Кто это, а? — он норовил бежать вприпрыжку, но все равно отставал. — Дядь Вадь, скажи!
Этого голубоглазика в компании дюжины других детей Вадим доставил сюда пару месяцев назад. Лицо запомнил, а имя забыл. Слишком уж много было других глазастых и конопатых.
— Ну кто, скажи же! — ныл голубоглазый.
— Жиже-жиже, — передразнил его Вадим. — Лучше найди мне Ганисяна, ферштейн?
— Ага!
Вестовой из голубоглазого получился отличный. Очень скоро он привел не только Ганисяна, но и одну из воспитательниц.
— Эге! Да у нас пополнение — и довольно симпатичное! — в прошлом директор музея, а в настоящем — городского детприемника, Ганисян сияюще протянул Роланду руку. — Ганисян Эдуард Палыч. А вас как звать, молодые люди?
«Молодые люди», притихшие было на руках Вадима, несмело заулыбались. Не без достоинства представились. Разглядывая лучащуюся радостью физиономию Эдуарда Павловича, Вадим успокоенно подумал: «А ведь у него, черт возьми, получается! На все сто получается. Спрашивается, какого черта он заведовал музеем?»
Впрочем, на этот вопрос наверное, не сумел бы ответить и сам Ганисян. Свое призвание он не выбирал, — оно само нашло его и призвало под ружье.
* * *
Экспедицией это назвать было, конечно, нельзя. Скорее уж — вылазкой. Небольшой пикничок на лоне сегодняшней непредсказуемой природы. Всего десять-двенадцать километров от города, один автобус и один танк. На большее Воздвиженов претендовать не хотел, да и не дали бы — потому как не имелось в наличии. Место «пикничка» взяли в оцепление автоматчики — полдюжины хлопцев, отданных Пульхеном в полное распоряжение Бориса. Те, кто брал пробы из горки «снега», на всякий случай натянули на лица маски с респираторами. На пластиковых раздвижных столиках развернули походную лабораторию.
Пока Борис с парой помощников рвал с деревьев листья, укладывая их в полиэтиленовые мешочки, лаборанты управились с первичным анализом среды.
— С излучением более или менее. В воздухе споровидная пыль, но в умеренной концентрации. Кислород, углекислота и прочее — в пределах нормы.
— А что со снегом?
— Со снегом полная чепуха. На первый взгляд — щелочь и довольно-таки агрессивная. По составу — бездна бактерий и химических ингредиентов. Есть и медь, и цинк, и азотистые составляющие.
— Почему эта дрянь такая холодная?
— Черт ее знает. Странная какая-то кристаллизация. Действительно похоже на снег. А самое главное — щелочь-то у нас на открытом месте, отнюдь не в тени, а температура все равно минусовая. Ткнули разогретым пинцетом — тает, а на солнечные лучи никакой реакции.
— Кстати, шеф, это тоже надо взять на заметку. Даже настоящий снег такой ровной горкой здесь бы не лежал. Осадки так не выпадают, согласитесь?
— Может, это слон навалил? Какой-нибудь внеземной?…
Шутку не поддержали. Взглянув на часы, офицер Пульхена, исполняющий в институте и здесь обязанности начальника охраны, негромко предупредил:
— Время, Борис! Еще полчасика, и сворачиваемся.
— Не вижу причин для тревоги. Все пока тихо.
— Вот именно — пока. Осторожные люди рекомендовали не задерживаться.
— Что нам может грозить?
Офицер пожал плечами, поправил закинутый за спину автомат.
— Мы на чужой территории. Этого уже достаточно.
— Жаль горючего. Выбраться сюда, чтобы взять три десятка проб? — лицо Воздвиженова сморщилось. — Послушайте, капитан, может, черт с ней — с перестраховкой? До вечера еще пропасть времени. Давайте поработаем? Хотя бы пару часов? В кои-то веки выбрались! — и, не давая возможности офицеру ответить, Борис тотчас обернулся к подчиненным:
— Ну, что там на эмографе?
— Вроде тихо. И магнитофон, похоже, впустую пишет. Ни птиц, ничего.
— Пусть пишет. Что-нибудь все равно должно быть. Не птицы, так звери с насекомыми. Пошарьте на высоких частотах…
Глядя на Воздвиженова, капитан сердито потер переносицу. Сдернув с груди трансивер, щелкнул питанием и поочередно стал окликать притаившихся в оцеплении автоматчиков.
* * *
На этот раз нюх подвел Лебедя. Ему казалось, он откапывает детей, а это оказались мутагомы. По всей видимости, он опоздал…
Стряхнув с большеголовых кукольных тел ржавого цвета пыль, Лебедь, поспешно, не давая им пробудиться, обернул мутагомов в собственный ветхонький пиджачок. Поднявшись, прошел в соседнюю комнату, лишенную потолка и одной из стен, обессиленно рухнул в уцелевшее кресло. В последнее время он уставал с пугающей стремительностью. То есть сначала это было закономерным последствием затянувшегося голода, но потом… — потом все пошло в разнос. Несмотря на то, что температура воздуха чуть поднялась, несмотря на опеку друзей. Возможно, все его беды заключались в том, что он еще чего-то ждал. Каких-то, может быть, счастливых перемен, какого-то малого, но явственного результата всех их трудов. Ведь ждал же чего-то Вадим? И Пульхен, наверняка, ждал. Иначе чего ради мотался бы он по городу, день и ночь сжигая плесень, отстреливаясь от мародеров, обезвреживая мины и затевая какие-то строительства? И те, кто организовывал институты выживания, — тоже, вероятно, на что-то еще надеялись. Травоеды, солнцепоклонники, уринисты… У всех, наверняка, были какие-то результаты. Во всяком случае о таковых любили поговорить. Лебедь слышанному простодушно верил, хотя и знал расхожее правило: хочешь увидеть результаты, дождись смены поколения. А уж ему на это надеяться было смешно.
