- Потерпи, Степан, утром вызовем врача, и все обойдется хорошо, - пытаюсь я успокоить его.
Из палатки появился повар Федор. Он протирает сонные глаза, удивленно осматривает нас поочередно, как бы не веря, что все вернулись живыми.
- Федор, - кричит Цыбин. - Нас кормить будешь?
- У меня все готово. - Федор показывает на ворох одежды и начинает раскрывать его.
Говор смолк. Все следят за Федором, гадают, чем он будет нас потчевать. А тот сдергивает брезент, телогрейку, байковое одеяло, и мы видим котел, доверху наполненный гречневой кашей.
- Остыла, дьявол, не мог уж укрыть как следует, - ворчит кто-то из рабочих.
Федор, не огрызаясь, кладет в котел кусок масла, запускает в кашу большую самодельную ложку и начинает ворошить ее. Каша вдруг дохнула горячим, ароматным паром, стала лениво разваливаться, рассыпаться на отдельные крупинки.
- Давай накладывай! - не терпится Цыбину.
Федор взглянул на него через плечо, ничего не сказал. Не торопясь, снова накрыл котел байковым одеялом, подбил под котел края и сверху накинул телогрейку.
- Пусть она, голубушка, понежится, без этого какая из нее каша!
Я и не заметил, как свалились тучи к горизонту, широко распахнув звездную синеву опрокинутого над нами неба. Огромный простор вселенной, будто внезапно открытый, как никогда, казался необъятным. Никогда и звезды не были такими далекими и такими холодными, как в эту ночь.
Сегодня есть что записать в дневник, пока еще не стерлись впечатления от пережитого, пока свежи детали. В этом случае для записей легко находятся и точные слова, и нужные краски, да и оценка событиям дается более беспристрастная, какой бы горькой ни была истина...
Повар загремел посудой. Я закрываю тетрадь, выбираюсь из-под полога. В лагере сумрачно. Еловые головешки горят вяло - больше треску, чем огня. И что я вижу! Илья, опустившись на колени перед Степаном, разбинтовывает его больную ногу.
Он осторожно отдирает от раны присохшую марлю, сам кривится, как от боли. А Степан терпит, лежит с закрытыми глазами, то и дело вздрагивая. Больная нога заметно опухла, посинела, рана сильно загноилась. С нее свисали обескровленные лоскутки мяса. Их надо бы сейчас же удалить, иначе рана не заживет, но как это сделать без совета врача?
К Илье подходит Карарбах, приседает на корточки рядом, тоже деловито разглядывает больную ногу, что-то говорит. Илья одобрительно кивает головой.
Иду к ручью, умоюсь и займусь Степаном. Надо промыть рану - большего ничего придумать не могу.
К ночи резко похолодало. Вода звенит по скользким камням, уходит в темноту. Раздеваюсь догола, захожу на середину ручья. Выбираю поглубже место, хочу схватиться с бурунами... Но тут в ночную тишину врывается душераздирающий крик. Он повторяется еще и еще, будит уснувшую ночь.
Быстро одеваюсь, бегу на стоянку. Под лиственницей собрались почти все обитатели лагеря.
- Ну и мастак! С маху, без наркоза оперировал! - встречает меня Павел.
Илья обеими руками держит ногу Степана. Тот дико ревет, бьется, пытаясь вырваться. Рана в крови. Карарбах вытирает лезвие ножа о засаленные лосевые штаны. Рыжий в гневе поднимает здоровую ногу, обутую в солдатский сапог, нацеливается, хочет влепить кованым каблуком в лицо Ильи. Каюр не отодвинулся, не стал защищаться, смотрит на Степана добрыми глазами. Все вокруг стоят в оцепенении. У Степана вдруг спадает гнев, опускается на подстилку нога. Заскрежетав зубами, он смолкает.
Илья пододвигает к себе котелок с густой коричневой жидкостью, хочет промыть ею рану.
- Что это у тебя за раствор? - спрашиваю его.
Слышу сзади голос Лангары:
- Он хорошо делает. Его отец умел лечить всякие болезни. Утренняя роса, почки осины, брусничник, корни папоротника, троелиста, зверобоя, цветы багульника - его лекарства. Он много добра делал людям. Илью мало-мало учил. Сейчас он варил из маральего корня и разной травы лекарство, это поможет Степану. Ты только не мешай, - она властно отталкивает меня от больного.
Я положился на Илью. Когда долго живешь в окружении дикой природы и в какой-то степени предоставлен самому себе, проще смотришь на все эти вещи. Мне много раз в походной жизни приходилось лечить раны народными средствами, и я не отношусь к ним с недоверием. К тому же понимаю, что у Степана нет злокачественного процесса, но что-то надо было предпринимать, и, может быть, хорошо, что с нами оказался Илья. Каюр продолжает сидеть перед больным, заботливо промывая рану отваром.
Потом он долго отпаривал над кипящим чайником листья подорожника, смазал их зеленой мазью, сделанной тоже из каких-то трав, наложил на рану. Я помог ему забинтовать ее.
Степан сник. Не сводит глаз с Ильи. Ему, кажется, стыдно. А Илья кладет на спальный мешок его забинтованную ногу, встает и, не взглянув на больного, уходит к своей палатке. Уходит прежним, замкнутым, непримиримым.
- Ужинать! - кричит повар.
Каши, конечно, не хватило, все ведь здорово проголодались, к тому же она действительно была вкусной.
Лангара разлила по чашкам чай, и через полчаса лагерь стал засыпать.
Ночью будут караулить поочередно три человека. Первым дежурит Федор.
У восточного края земли из туч вырвалась огромная луна и замерла у края небосклона, точно не узнав вечно старую землю, иссохшую в недугах, в латках из марей и болот. И тотчас же из тьмы вышли косматые лиственницы, купы стлаников и обозначились горы. Побежали по болотистой равнине синие тени. Олени, отдыхавшие у затухающих дымокуров, поднялись и лениво разбрелись по лунным полянам.
Перед сном я подхожу к Карарбаху, допивающему чай, как всегда, одинокому. Лицо его осунулось. На щеках впадины, еще более приплюснутым кажется широкий нос. Шутка ли, такая нагрузка в семьдесят лет!
- Лангара, помоги мне поговорить с Карарбахом, - позвал я старуху, расстилавшую у огня шкуры для постели.
Она подошла к нам и, распустив широкую юбку, как квочка крылья, плавно опустилась на землю.
- Какой у тебя разговор к нему? - насторожилась она.
- Я прошу его остаться у нас на несколько дней, пусть поможет нам убить людоеда.
Лангара потянула Карарбаха за рукав. Он оторвался от чашки, взглянул безразличным взглядом, и мне стало жаль старика. Я не имел права втягивать его в это слишком рискованное предприятие. Не пора ли действительно отблагодарить их с Лангарой за помощь, оказанную нам, и распрощаться... Они и без того много сделали для нас, открыв тайну Ямбуйского гольца. Но я твердо знаю: без старика нам трудно будет справиться с людоедом.
- Карарбах толмачит: от сытого желудка голова плохо думает, отдыхать надо. Вечер не знает, что будет утром, - сказала Лангара.
- Хорошо, давайте спать. Вы завтра не собираетесь возвращаться в стадо? - спросил я осторожно.
Старуха удивленно посмотрела на меня. Она положила горящий уголек в потухшую трубку, не спеша затянулась.
- А ты уехал бы, когда люди такая беда?
- Конечно, нет! - обрадовался я.
Уходя от костра, я увидел между корней лиственницы спящего Загрю. Молча погладил его по спине; он даже глаз не открыл, только вздрогнул.
Спальный мешок после минувшей ночи у холмиков показался мне неслыханной роскошью.
Как бы я ни устал, какой бы ни была спокойной ночь, непременно пробудишься перед рассветом, когда просыпаются в тайге первые звуки утра, и на этот раз я проснулся именно в этот ранний час. По небу плыла полная луна. Теплый запах горящего сушняка смешивался с запахом поджаренной копченки. У огня, горбя спину, сидела Лангара с винтовкой, изредка поднимая голову и бросая тревожный взгляд в пространство. Красные блики костра плясали по ее лицу.
Почему она дежурит?..
Выбираюсь из-под полога. Никого нет, все спят.
За костром лежит Федор, прижавшись к стволу лиственницы и уронив беспомощно голову на грудь. Но ведь он должен был дежурить с вечера! Неужели еще полночь? Гляжу на небо, скоро рассвет.
Неслышно подхожу к Лангаре. Она вздрагивает от неожиданности.
- У тебя, однако, есть махорка? С пустой трубкой ночь шибко длинная, - говорит она.
- Еще этого не хватает, чтобы ты, Лангара, ночью дежурила!
- Я правильно делаю. Этот спи, он молодой, ему сон хорошо, - она показывает на Федора, - а те люди вчера шибко морились, вот я и сижу. Да без табаку ночь не пересидеть...
- Зачем тебе эта забота? Спала бы.
- У старого человека сон отлетает, как осенний лист от березы. - Она отрывает от шипящей на углях копченки благоухающий кусок, дает мне.
- Так рано не привык завтракать, - говорю я, подавая ей кисет, но от мяса все же не отказался.
Лангара достала из-за пазухи самодельную трубку с длинным таволжаным чубуком, опустила ее в кисет, зачерпнула табаку. Я подал горящий уголек.
В палатке послышался сдержанный голос Цыбина:
