Ни он, ни Буденный еще не представляли себе, какая угроза нависла над Первой Конной, сколько вражеских войск скрывает в степи ночь. Двадцать четыре кавалерийских полка двигались по разным дорогам на Шаблиевку, на Торговую, на Воронцово-Николаевку. Мертвящее дыхание холода заставляло казаков из последних сил стремиться к жилью. Передовые отряды противника находились уже совсем близко.
8
Около полуночи в окраинных проулках спавшей станицы появились группы всадников. До глаз закутанные башлыками, в закуржавевших бурках медленно ехали они на вымученных конях со стороны кладбища. Там проходил летник, давно уже занесенный снегом. С распутья - ни полозом, ни копытом, даже сторожевую заставу не выставили в той стороне.
На лошадиное ржание вышел из конюшни заспанный дневальный в тулупе.
- Эй, земляк, какая дивизия? - окликнули его.
- Четвертая.
- Наша! - обрадовался всадник. - Как это вы поперед нас заскочили?
- А вот так и заскочили, - равнодушно зевнул дневальный.
- Хаты свободные есть?
- Куды-ы-ы! По тридцать человек втиснулись. на полу в два наката...
- А нам околевать, что ли?
- Шукайте, - пожал плечами дневальный. - Может, найдете.
В доме, где расположился взвод Сичкаря, было малость посвободнее, чем в других. Даже проход оставался посреди горницы. Сам Кирьян, нагулявшийся за день, лег отдыхать рано. Ему отвели лучшее место у печки. Проснулся с тяжелой головой еще до первых петухов и потягивался на полушубке, подремывая. Лениво думал: надо выйти по нужде, заодно и коня поглядеть...
Топот ног раздался в сенях, распахнулась дверь, вошли люди, настолько обмерзшие, что полы шинелей стучали, как жестяные. Такой стынью пахнуло, таким холодом наполнилась горница, что заворочались на полу бойцы.
- Дверь захлопни!
- Закрыто, - ответили ему. - Дрыхни. И другой голос:
- Тут поместимся, зови наших.
- Я те помещусь, командир выискался... Всю избу выстудил... А ну, катись отсюдова!
- Чего бушуешь, Колодкин! - окликнул Сичкарь.
- Прется тут по ногам... Куды, говорю?
- За грудки не хватай, мы тоже умеем!
- Получи, мать твою!
Еще кто-то ввалился в дверь, громыхнул оледеневшей одеждой, спросил резко:
- Что за свалка?
- Господин есаул, не пущают!
Кирьяна аж подбросило с полушубка! По-кошачьи, большим прыжком одолел половину горницы, увидел рослую фигуру, крест-накрест перехваченную портупеей. Выхватил из ножен острый кавказский кинжал, кинулся на офицера.
- Братцы! Беляки! - орал кто-то.
- Назад!
- Не стреляй, свои!
В сенях - давка. Грохали револьверные выстрелы. Кричали раненые. Сичкарь отбросил мокрый кинжал, быстро натянул сапоги, полушубок. Поискал кубанку... А, черт с ней!
Выскочил на улицу и чуть не задохнулся: так обожгло морозом горло и легкие. Пальба разрасталась со всех сторон. Шикали пули.
Кирьян побежал к сараю. Там уже были Черемошин, Сазонов, еще кто-то. Руками выкатывали пулеметную тачанку. Появился Башибузенко.
- Га! Разворачивайте в тот край, вдоль улицы! Остальные все в цепь, живо! Ложись, стреляй! Ты куды? - полоснул он тупым концом шашки бежавшего бойца. - Давай в цепь! Огонь!
Сичкарь помог Черемошину заправить ленту. Глянул вдоль улицы - ничего не поймешь. Шарахались пешие, туда-сюда проносились всадники. От окраинных домов медленно приближалась, все явственнее проступала темная шевелящаяся громада. «Колонна! - понял Сичкарь. - . Разворачиваются для атаки!»
- Черемошин, вали! - крикнул Башибузенко.
Два пулемета хлестнули вдоль улицы раскаленным свинцом.
9
- Белые в Торговой! - доложил взволнованный ординарец. - Я прямо от Тимошенко.
- Как так? Почему допустили? - разгневанно глянул Буденный.
- Лезут со всех сторон, как саранча! Коней бросают и бегом в хаты греться.
- Где начальник дивизии?
- Разворачивает боевые порядки.
- Раньше разворачивать надо было! - Буденный на ходу пристегивал шашку. - Клим Ефремович, я - к Тимошенко.
- Тогда я - к Городовикову.
- Только бурку накинь!
Беспорядочная, частая стрельба гремела на северной и западной окраинах. Суматошные крики, ржание. Кто-то совсем близко орал надрывно: «Ой, маты моя, ой, моя родная!»
Сопровождаемый десятком всадников, Ворошилов поскакал по улице, заполненной метавшимися людьми. Впереди что-то горело, слепя глаза. Попадались повозки, сани, двуколки. Ворвись сейчас сюда казаки - изрубили бы бегущих, не встретив сопротивления. Вот так и начинается паника, так и гибнут не за понюх табаку целые подразделения!
На перекрестке ярко пылали две мазанки, освещая артиллерийскую батарею. Посвистывали пули. Бились на снегу раненые кони переднего уноса. Второе орудие, накатившись сзади, зацепило колесом зарядный ящик, опрокинуло его и само развернулось поперек пути. Прислуга торопливо отпрягала лошадей. Климент Ефремович видел: бойцы огорошены, суетятся, ничего не понимают. Стрельни рядом - бросят батарею и побегут. А у него, как всегда в критические минуты, возникло холодное, расчетливое спокойствие. Он даже сам удивлялся: в обычной жизни мог вспылить, легко возбуждался. А в трудной обстановке - наоборот.
Остановил Маузера, крикнул требовательно:
- Командир батареи, ко мне!
Начальственный голос заставил оглянуться всех пушкарей. Подбежал: молодой, подтянутый артиллерист.
- Из вольноопределяющихся? - спросил Ворошилов первое, что пришло в голову, чтобы сбить волнение и напряжение батарейца.
- Так точно! - удивился тот. - Окончил школу прапорщиков.
- И не знаешь, что делать?
- Казаки! Боюсь, орудия захватят!
- А ты не бойся! Это они тебя бояться должны, раз ты с пушками! - И возвысил голос: - А ну, разворачивайте два орудия на прямую наводку! Застрявшие потом растащите. По казакам, по их пулеметам - картечью!
- Слушаюсь! - артиллерист аж на месте подпрыгнул, - Ребята, поворачивай живо! Есть у нас картечь, есть!
Климент Ефремович дождался, когда плеснула пламенем первая пушка... Порядок, тут белым шлагбаум закрыт!
Свернул по переулку на соседнюю улицу, в конную сутолоку, где строились, разбираясь по эскадронам, всадники. Вылетел откуда-то Ока Иванович Городовиков; в папахе набекрень, с обнаженной шашкой. И, как показалось, веселый. Объяснил Ворошилову:
- Обоз, понимаешь, панику поднял!
- Белых много?
- Шибко много! Мы их в пешем строю вышибаем - опять лезут. Опять вышибаем - еще лезут! Казак замерз, совсем чуть живой, стреляет плохо, рубит плохо, в тепло хочет. Конницу развернул, скоро на нас пойдет!
И как бы подтверждая слова Городовикова, издали, с темных полей, докатился нарастающий воинственный клич, загудела земля под множеством конских подков.
- Слушай мою команду! - ввинтился в морозный воздух напряженный голос Городовикова. - Пики на бедра, шашки вон! За мной, в атаку, марш-марш!
Ока Иванович вздыбил коня, резко послал вперед. Следом двинулись, набирая ход, эскадроны.
Ворошилов оказался на правом фланге, рядом с командиром полка. Где-то в центре атакующей лавы бойцы схлестнулись с казаками, опрокинули их, повернули, погнали, а правофланговый полк, раздробившийся среди окраинных хат и садов, не встретил организованного сопротивления. Нагоняли отдельных всадников, пеших. Рубили тех, кто отстреливался.
За домами - мглистая степь. Глубокие следы на снегу. Черные трупы. Поодаль маячили конники, повозки, тянулось что-то темное, длинное, как стена. Там вспыхивали выстрелы, оттуда неслось тягучее «Ура-а-а-а...», поражавшее однообразием, унылостью и обреченностью.
Полк замедлил движение в глубоком снегу. Подтянулись отставшие, все эскадроны снова сомкнулись, слились воедино.
Высокий Маузер хорошо шел по сугробам. Ворошилов, командир полка и еще несколько всадников опередили общий строй, мчались навстречу крикам и выстрелам.
Ближе, ближе, ближе противник! Климент Ефремович понял: впереди дорога. На ней, теряясь во мгле, растянулась густая колонна пеших, конных, повозок. Сотни казаков, может быть, тысячи, замерли в плотном строю и по чьему-то приказу всё кричали и кричали тягуче, однообразно, надрывно: «а-а-а-а-а-а!»
Их было так много, что страх кольнул Ворошилова: «Зарвались! Крышка!» Сейчас ударят залпами, полоснут из пулеметов и подчистую выкосят на голом поле весь полк, два полка! А поворачивать поздно. Разогнавшиеся эскадроны накатятся сзади, стопчут тех, кто замедлил ход или остановился.
Враг рядом! Но почему не скачут казаки навстречу, не бьют в упор?
Лишь когда увидел перед собой заиндевелую, недвижимую, с остекленевшими глазами морду лошади, когда выстрелил в белое, как у мертвеца, вымороженное лицо, понял: они закоченели, они ничего не могут!
- Братцы! Братцы! - вонзался в уши нечеловеческий вопль. - Не надо, братцы!
