поступили из Германии, могло как-то стабилизировать ситуацию. К тому же, как доказывает запись в дневнике, Томас Манн не обольщался иллюзиями насчет возможных последствий своего разоблачительного письма. Он был уверен, что его лишат германского гражданства, поэтому с благодарностью принял предложение Чехословакии вместе со всеми членами семьи стать подданным этой страны. Но поскольку он, как всегда, слишком долго колебался и тянул с решением, затянулось и официальное оформление его согласия, так что за день до сообщения пражского правительства германские газеты опубликовали седьмой по счету список лиц, лишенных немецкого гражданства. Итак, 2 декабря 1936 года Томас Манн, а также Катя, Голо, Моника, Элизабет и Михаэль «лишались права считаться германскими подданными». В газете «Райхсанцайгер» от того же числа было опубликовано официальное обоснование: «Томас Манн, писатель, ранее проживал в Мюнхене. После изменения политического курса страны в Германию не вернулся и вместе с женой Катариной, в девичестве Прингсхайм, происходящей из еврейской семьи, нашел себе пристанище в Швейцарии. Он неоднократно присоединялся к выступлениям международных союзов, находящихся в большинстве своем под влиянием евреев и известных своей враждебностью по отношению к Германии. Последнее время участились его откровенно клеветнические заявления в адрес правительства рейха. Приняв участие в дискуссии о значимости эмигрантской литературы, недвусмысленно занял сторону враждебно настроенных к стране эмигрантов и публично нанес оскорбление рейху, что вызвало сильный протест даже в зарубежной прессе. Его брат, Генрих Манн, сын Клаус и дочь Эрика, проживающие за рубежом, уже ранее лишены германского гражданства вследствие их недостойного отношения к стране».
В связи с этим официальным шагом стали абсурдными все переговоры адвоката Хайнса относительно мюнхенского дома и остального имущества, о чем Хедвиг Прингсхайм в подробностях оповещала дочь, часто прибегая из-за цензуры к образным поэтическим перифразам. Бесполезные берлинские переговоры Валентина Хайнса превращались в ее символике в «песок для просушки чернил», дом в Герцогс-парке — то в «бедную, старую, больную Поши», то в «избушку» с запущенным садом, из которого девчонка София приносит ей, Хедвиг, в подарок «the last roses of the summer, left blooming alone»[90]. Когда же в октябре 1937 года Хедвиг Прингсхайм сообщала об объявленной нацистами продаже с молотка всей мебели и, наконец, о полной перестройке дома, ей было уже не до поэтической образности. «Мы прогулялись возле мадам Поши, которая завалена теперь кучами мусора и разными стройматериалами из-за значительной внутренней перепланировки».
Стало быть, отныне домашнего очага в Герцог-парке больше не существовало. Катя очень тяжело переживала описанное матерью варварство. Очевидно, всю последующую жизнь она считала отчуждение собственности и лишение гражданских прав личным оскорблением, ее чувство собственного достоинства было ущемлено: «Нас просто вышвырнули из страны — и это после столь достойной жизни», — сетовала она даже в глубокой старости.
Одно можно сказать с уверенностью: изменение семейного уклада в связи с эмиграцией больше сказалось на Кате, нежели на ее муже: его неустойчивое душевное равновесие (обычное для него состояние) тотчас восстановилось, стоило ему только получить свой старый письменный стол в придачу к комфортабельному рабочему кабинету — все вместе гарантировало ему и в дальнейшем спокойное существование. Но то, что сложилось именно так и Томас Манн по истечении всего лишь каких-то нескольких месяцев вновь оказался в привычной для него обстановке, являлось исключительно Катиной заслугой.
Надо сказать, в решающие моменты ее энергия была направлена исключительно на amazing family. Да, она не привыкла быть скромной в своих расходах: богатый гардероб, а также стоящие значительных средств поездки или отели «люкс» она оплачивала так же легко, как и дорогие украшения. Тем не менее, Катя вела строгую бухгалтерию, была неумолима в спорах о ставках гонораров и не стыдилась пользоваться некой суммой родительских денег, которые ей регулярно высылал отец с первого дня ее замужества все последующие годы, включая и период после 1933-го года, независимо от блестящего положения семьи, глава которой стал Нобелевским лауреатом; но делала она так не в последнюю очередь потому, что постоянно множилось число друзей и знакомых, нуждавшихся в материальной поддержке. «Катя должна тотчас выслать то, что обещала. Мы буквально едва сводим концы с концами». «Вчера получили посланные Катей семьсот пятьдесят восемь швейцарских франков для оплаты жилья». Или: «Мы торчим тут совершенно без денег. Пятнадцатого числа надо уплатить за квартиру. […] Катя пообещала дать шестьсот франков». Это выдержки из переписки Рене Шикеле и Аннете Кольб. Разумеется, то были не только деньги, принадлежавшие семье Манн, они стекались к ней с разных сторон, но она помогала и из своих доходов.
Поэтому было необходимо более расчетливо вести собственное хозяйство. «Уменьшение наших накоплений начинает серьезно волновать меня», — жаловалась она, имея в виду, в первую очередь, собственных детей. «Ужасно удручает, […] когда расходы не находятся в правильном соотношении с доходами». Клаус больше других постоянно испытывал финансовые затруднения, но и Эрика тоже не гнушалась заявлять о своих претензиях, требовавших незамедлительного удовлетворения. Правда, порою приходила помощь от бабушки с дедушкой, в особенности когда речь шла о желаниях любимых внуков; они оплачивали книги, поездки, а как-то раз даже купили автомобиль, однако их состоянию тоже угрожала расовая политика новых правителей: «Фэй считает, что у нас, несчастных и хныкающих родителей Гуий и Туий[91], после выполнения всех ранее запланированных обязательств, включая и обязательства перед подрастающим поколением, останутся еще кое-какие средства, достаточные лишь для того, чтобы влачить жалкое существование, и, думается, недалек тот час, когда нам придется „перебираться на верхний этаж“». Даже если своей ссылкой на Гуий и Туий Хедвиг Прингсхайм хотела лишь сообщить Маннам, что в Мюнхене «Иосифа» прочитали, и даже очень внимательно, тем не менее ее вывод более чем ясен: «Отец опасается, […] что в будущем году ему придется уменьшить все выплачиваемые им суммы, поскольку отныне мы, к сожалению, уже не та-а-ак богаты!»
Как бы там ни было, однако ни в Мюнхене, ни в доме в Кюснахте никто не страдал от голода. И там и тут — во всяком случае, пока — материальные условия были вполне благоприятные, а в Кюснахте к тому же все чаще устраивались шумные вечера, которые вполне выдерживали сравнение с мюнхенскими: сегодня в честь внука Вагнера — Франца Байдлера с женой, сестрой Франца Верфеля, завтра — Леонгарда Франка, послезавтра — книготорговца и мецената всех цюрихских эмигрантов Эмиля Опрехта[92] и фрау Эмми, а потом — заезжих в те края Нойманов, Бруно Вальтера или актеров. Но случались и «обременительные» гости, которые, как и в бытность свою на улице Поши, сами по
