Ее стали интересовать самые пустячные вещи: раз она как-то битый час вглядывалась в трепещущее пламя свечи. Она открыла, что язычок пламени — багровый и, если внимательнее приглядеться, раздвоенный. Огонек набухает, ослепительно вспыхивает, затем становится уже, тянется вверх и тихо оседает, прежде чем разгореться снова.
«Надо же, — думала потрясенная Мадленка, — а я никогда прежде этого не замечала!»
Как-то к ней в покои заглянула Анджелика, по счастью, без своего проклятого горностая. Анджелика объявила, что все знает о суде и не верит, что она в чем-либо виновата. Это были именно те слова, которых так жаждала Мадленка, и когда литвинка с загадочной улыбкой пригласила ее бывать у себя, она, поколебавшись, согласилась.
Разумеется, Анджелика была вовсе не тем человеком, который мог сказать подобное от чистого сердца, и именно поэтому Мадленке было особенно интересно узнать, чем же вызвано ее сочувствие. Кроме того, так как она не сомневалась, что литвинка каким-то загадочным образом связана с происшедшим, Мадленке не терпелось разобраться, какова роль красавицы во всем этом.
Могло быть и так, конечно, что Анджелика не имеет никакого отношения к четкам настоятельницы, ни с того ни с сего оказавшимся у ее служанки, а ее внезапно вспыхнувшее расположение к Мадленке объясняется простой прихотью и еще тем, что литвинка, навроде кошек, ластится только к тем, кто не хочет ее вовсе знать. Все могло быть — но все ведь могло быть и иначе, а Мадленка не довольствовалась полуправдой. Ей нужно было знать, причем знать наверняка.
В покоях Анджелики Мадленка увидела ту самую старую ведьму, о которой ей в свое время говорил Дезидерий. Это была старуха ростом с ребенка и темным лицом, опутанным сетью морщин и цветом схожим с печеным яблоком. Старуха поглядела на Мадленку, и та, хотя предыдущие события и научили ее владеть собой и не выдавать своих чувств, внутренне затрепетала. Прошамкав что-то по-литовски, старуха удалилась.
— Это моя служанка, которая была кормилицей еще у моей матери, — весело сообщила Анджелика. — Ей лет сто, наверное, она ужасно старая и полоумная, но я ее терплю — очень уж много она для меня сделала.
Мадленка не пробыла в покоях Анджелики и пяти минут, когда той принесли записку от князя. Прочитав ее, Анджелика запрокинула голову и звонко расхохоталась.
— Представь, он называет меня «владычицей своего сердца»!
Мадленка подумала, что если бы князь Доминик или кто-то, хоть вполовину такой же красивый, как он, назвал ее владычицей своего сердца, она бы тоже обрадовалась, но несколько иначе. Лично она не находила в литвинке ничего привлекательного, но большинство мужчин, очевидно, думало иначе, и Мадленке любопытно было понять, почему. Совсем недавно при дворе двое благородных шляхтичей порубали друг друга до смерти на саблях, поссорившись из-за панны Анджелики.
— Люди так глупы и смешны, — продолжала литвинка, вздохнув, — а я, слабая женщина, тешу свое самолюбие, управляя ими. Нет пределов моей власти! — нараспев проговорила она.
«Ну это ты, положим, врешь», — с обидой думала Мадленка.
Однако она ошиблась. Анджелика всегда добивалась своего, пользуясь, как вскоре заметила зоркая Мадленка, одной и той же хитрой уловкой. Всем без исключения своим кавалерам коварная литвинка говорила одно и то же свои низким, чувственным голосом с едва уловимым акцентом:
— Я никого не люблю, и тебя тоже, хотя ты мог бы разбудить во мне страсть. Сделай так, чтобы я полюбила тебя.
И шляхтич, какого бы высокого рождения он ни был, после этих слов из кожи вон лез, чтобы угодить ей и доказать, что он не то что прочие и она не прогадает, выбрав именно его; и поклонники сыпались к ее ногам десятками, как перезрелые груши.
«Лгунья, лицемерка, ведьма, вяленая рыба!» — думала Мадленка. Но даже она не обманывалась насчет того, что в ней говорит самая обыкновенная зависть. Хоть она сама и держалась начеку, ей было трудно не поддаться обаянию этой странной девушки, которая вертела людьми, как хотела.
Услышав, например, что Мадленке нравится ее изумрудное ожерелье, Анджелика изъявила готовность немедленно подарить его, и когда Мадленка отказалась (один только бог знает, чего ей стоило удержаться от соблазна), казалась искренне огорченной. Мадленка не представляла, для чего Анджелике вдруг понадобилось завоевывать ее расположение, — из одного тщеславия, наверное, — но она предпочитала не верить даже самым дружеским знакам с ее стороны.
Как Анджелика при таких успехах у мужчин до сих пор не вышла замуж — остается загадкой. Мадленка считала, что та нацелилась на самого князя Диковского, который, однако же, не спешил уронить себя подобным мезальянсом. Сама же Анджелика говорила, что ни один человек на свете не заменит ей ее друга, который когда-то подарил ей ручного горностая.
— Ах, что это был за человек! — восклицала она, картинно воздевая руки. — Умнее, красивее и храбрее его я не встречала никого в целом свете.
«Однако он и впрямь был умен, ежели сбежал от тебя, сударыня моя», — язвительно думала Мадленка.
Впрочем, она успела даже немного привязаться к горностаю, который был забавнее любой собаки. Правда, он, как и прежде, никого, кроме хозяйки, к себе не подпускал, зато выяснилось, что он умеет делать всякие занятные штуки: тушить свечи, например, или находить спрятанные предметы. Еще он по шагам за дверью мог определить, кто идет, и по-разному реагировал на гостей.
Ручной горностай казался разумнее всякого другого зверя, и Мадленка с любопытством смотрела, как литвинка играет с ним. Сама Мадленка не могла пожаловаться, что ей было тяжело в обществе Анджелики, ибо наутро ее снова вызывали на допрос, по сравнению с которым любое другое времяпрепровождение казалось отдыхом. Так прошло несколько дней,. и Мадленка успела заметить, что ее мучители применяют тактику, о которой ее предупреждал крестоносец — многократно повторяют один и тот же вопрос, стараясь вывести ее из терпения.
Положение стало совсем невыносимым к следующей пятнице. Ночью Мадленка плохо спала — стражи не переставая ходили за дверью ее спальни, стуча каблуками и звеня шпорами. Нервы Мадленки были на пределе, она боялась расплакаться или нечаянно оговорить себя. Под глазами у нее залегли темные круги, что составляло любопытный контраст с цветущими довольными лицами епископа и его невыносимого подручного.
Князь Доминик, одетый еще более пышно, чем всегда, спросил, достигли ли судьи согласия в этом деле, которое тянется уже не первую неделю. Мадленка мрачно глядела на его черные кудри и шитые золотом одежды, искренне сожалея, что она не Анджелика.
Как бы ей хотелось завоевать его сердце, чтобы он своей властью прекратил это измывательство над нею. Тут она, однако, вспомнила о крестоносце и немного одумалась. Нехорошо желать двух мужчин сразу, надо выбирать, кто из них тебе милее. Хотя какой прок выбирать, когда ни один из них ей не предназначен?
— Дитя мое, — спросил епископ Флориан, — куда ты смотришь?
— На князя, разумеется, — не подумав, брякнула Мадленка.
— Смотри на нас, — потребовал аббат Сильвестр, — мы твои судьи и мы говорим о тебе.
— Отче, — огрызнулась Мадленка, — должен же глаз отдыхать на чем-то красивом или нет? А на вас я еще успею вдоволь налюбоваться, не бойтесь.
В зале засмеялись. Ни пастырь, ни аббат не могли похвастаться красотой: первый был низенький, толстый, кривоногий и невзрачный, второй — рябой, тощий и тоже кривоногий.
— Если ты пытаешься расположить к себе его милость… — начал аббат, побагровев.
— Если бы его милость был ко мне расположен, он бы избавил меня от вашей дурости, — отозвалась Мадленка.
Так вы пришли к единому мнению или нет? — вмешался князь, чтобы предотвратить бурю. Епископ Флориан потер подбородок.
— Боюсь, нам не добиться правды в этом деле. — Он осуждающе посмотрел на Мадленку. — Многое из того, что она рассказывает, ничем не подтверждается. Как бы мне ни хотелось избежать этого, но, возможно, я вынужден буду назначить божий суд.
— Вы уверены? — Доминик нахмурился.
— Человеку свойственно ошибаться, — вмешался молодой аббат, на свою беду, — но в данном случае, я полагаю…
— Больше всего ошиблась твоя мать, это точно, — проворчала Мадленка, и, хотя она сказала эти слова совсем тихо, они все же были услышаны. Своды зала затряслись от хохота. Шляхтичи топали ногами от восторга и утирали выступившие на глазах слезы. Мадленка сначала смутилась, но очень быстро оправилась и бросила на своих судей победный взгляд.
Князь, перегнувшись через подлокотник, потребовал передать ему сказанное Мадленкой и, когда это было сделано, долго смеялся вместе со всеми. Впрочем, аббат явно не испытывал никакой радости. Шуточка, позаимствованная из фон-ансбаховского сочного лексикона, вовсе не показалась ему занятной.
