В воскресенье она была у обедни и, так как в прошлый раз раздала бедным все деньги, какие привезла с собой, заняла у Августа несколько серебряных монет, чтобы не обидеть убогих, хотя их вид мог любого привести в содрогание. Там были безногие и покрытые пестрыми лишаями, совершенно дряхлые старики и слепые, увечные дети и грязные, оборванные женщины; несколько поодаль держались прокаженные, составлявшие особую группу.
Эти люди были грязнее и страшнее всех остальных; часто они были одеты в балахоны с капюшонами, почти закрывающими изуродованные лица, но Мадленке, самой находящейся в отчаянном положении, все несчастные скорее внушали жалость, чем ужас.
Она усвоила, как и все ее современники, что прокаженные — проклятые люди, наказанные страшной болезнью за свои грехи, чаще всего похоть; что они желают только зла тем, кто не заражен их болезнью, и что нередки случаи, когда они нападают на одиноких путников и, бывало, убивают их, чтобы потешить свою жестокость. Многие ненавидели прокаженных и избегали их пуще чумы; Боэмунд фон Мейссен, как знала Мадленка, и вовсе приказывал убивать их всюду, где они попадутся. Это были отнюдь не пустые слова; когда он вез Мадленку в Каменки, им на пути попался один такой бедняга, еле-еле волочивший ноги по дороге и не находивший даже сил, чтобы греметь своей трещоткой, возвещавшей обычно о приближении больного. Фон Мейссен изменился в лице и выхватил меч, но Мадленка осмелилась схватить его за руку. Боэмунд был в гневе, что ему посмели перечить, но вмешался Филибер.
— Не понимаю я тебя, — проворчал он. — Не рыцарское это дело — марать оружие кровью этого бедняги.
Нехотя Боэмунд вложил меч в ножны,
— У тебя слишком доброе сердце, — бросил он Мадленке, — берегись: когда-нибудь оно сыграет с тобой дурную шутку и погубит тебя.
Но Мадленка не могла взять в толк, к чему убивать несчастного, который был почти слеп и с головы до ног покрыт отвратительными пятнами, свидетельствующими о его болезни. Дни его и так были сочтены, и она резко упрекнула крестоносца за его жестокость.
— Быть может, он был бы рад, если бы я прекратил его муки, — ухмыльнулся в ответ фон Мейссен.
По-своему он, конечно, был прав; но Мадленке претило такое откровенное бессердечие, и сегодня, несмотря на лес протянутых к ней клянчащих рук, она подошла именно к прокаженным. Уродливые ссохшиеся ладони, похожие на клешни и дурно пахнущие, с опаской принимали серебряную монету и тотчас торопились спрятать ее подальше. Следующим в этой веренице был человек, когда-то, очевидно, мощного сложения, но сейчас он скрючился в три погибели и трясся мелкой дрожью.
Мадленка протянула этому бедолаге монетку, и неожиданно он сжал ее запястье, а из-под обтрепанного капюшона на нее испытующе глянули знакомые синие глаза. Как, как моя Мадленка не завопила от неожиданности в голос — и поныне остается для меня загадкой. Однако она мгновенно оправилась, быстро оглянулась — не смотрит ли кто на них — и наклонилась к страдальцу, сунув ему вторую монету.
— Держи еще… Тебя узнают! — яростно шепнула она.
— В этом рубище меня не узнала бы и родная мать, — отозвался крестоносец. — Я был здесь на прошлой неделе тоже, но ты не подошла, а я боялся привлекать твое внимание. Где тебя держат?
— В замке. Вверх по лестнице и налево, потом в конце галереи, но у двери всегда стоит стража.
— Это уже моя забота. — Он снова согнулся и надвинул капюшон низко на глаза.
Полная тревоги и надежды, Мадленка воротилась в замок. Боэмунд здесь! Что это значит? Любит ли он ее или пришел только затем, что ему приказал великий комтур или кто-то из их ордена? Но какой же он смелый, дерзкий, находчивый человек! Никогда этому мямле Августу не сравниться с ним.
Мадленка не покидала своих покоев. Стражи переговаривались у дверей — значит, они были на месте. Никто, однако, не приходил, и поздно вечером Мадленка отослала служанку и легла спать, не снимая одежды. Она ждала.
Около полуночи в коридоре послышался какой-то шум. Через некоторое время дверь приотворилась, и вошел синеглазый. Мадленка быстро поднялась с постели ему навстречу.
— А где стража?
— С ними все в порядке. Им послышался шум в том конце галереи, и они пошли посмотреть, что там происходит.
— Но они вернутся! Как же ты выйдешь отсюда?
— Так же, как и вошел: Филибер отвлечет их.
— Значит, ты не один?
— Разумеется, нет.
— Господи, — сказала Мадленка, — как я рада тебя видеть!
Она расплакалась. Боэмунд поморщился: как и на большинство мужчин, женские слезы действовали на него угнетающе.
Мадленка была далеко не глупа и, заметив это, вытерла глаза и коротко рассказал о том, как продвигается ее дело.
— А Август посоветовал мне признать, что я сумасшедшая, — горько закончила она. — Знаешь, похоже, он ко мне неравнодушен.
Если она рассчитывала вызвать в крестоносце ревность, то ее ожидания не оправдались.
Теперь это уже неважно, — проворчал фон Мейссен. — Оставаться здесь тебе нельзя. Если ты поддашься и признаешься в одном, они повесят на тебя все остальное. Да, конечно, убить тебя не посмеют, но то, что заточат в монастыре до конца твоих дней -это как пить дать. А Август тебе не поможет: против воли своего дяди он — ничто. За год, тем более за два он найдет себе другую невесту, а о тебе забудет, даже как тебя зовут.
— Значит, выхода нет? — печально спросила Мадленка.
— Есть. Тебе надо бежать отсюда, и я пришел за тобой. Собирайся.
Хотя Мадленка и сама придерживалась того же мнения, она ощутила нечто вроде протеста, который не замедлила довести до своего собеседника.
— Бежать? Опять? Но если я убегу, я тем самым признаю, что все, что обо мне говорят, правда!
— Мадлен, — сказал крестоносец очень серьезно, подойдя к ней и взяв ее за предплечья, — речь идет не о разговорах горсти жалких глупцов, а о твоей жизни. Поэтому я умоляю тебя поторопиться. Я не предлагаю тебе ничего бесчестного, поверь. Первое время ты отсидишься в крепости, Торне или Мальборке, а затем поселишься в любом городе нашего государства. Я дам тебе столько денег, сколько ты захочешь, и ты заживешь так, как сочтешь нужным.
Мадленка, кусая губы, смотрела на него.
— А почему ты мне предлагаешь все это? Никто и никогда не сулил мне столько хорошего.
Крестоносец пожал плечами.
— Я еще не забыл, чем тебе обязан, — сказал он с расстановкой. — И потом, когда прошлый раз меня обвел этот недоумок Яворский и я был вынужден сидеть и смотреть, как тебя уводят, я поклялся, что не оставлю этого так. Есть люди, от которых обидно терпеть поражения, и князь Август принадлежит к ним. Поверь мне, ты можешь на меня положиться, а теперь забирай свои вещи и — идем.
Мадленка понимала, что раздумывать ей, собственно, не над чем. Он прав, как был прав всегда: оставаться здесь — гибель, и все же она была задета, что, упоминая о причинах, побудивших его вернуться за ней сюда, в логово врага, он и словом не упомянул о том, какие чувства она в нем вызывает. Хотя, с другой стороны, может, оно и лучше, что их не было, чувств-то.
— Хорошо, — сказала Мадленка, решившись, — я тебе верю.
Она повернулась, и в это мгновение дверь, ведущая в спальню, приотворилась на ширину ладони. Мадленка закоченела от ужаса. Крестоносец резко обернулся.
У двери сидел пушистый горностай панны Анджелики и смотрел на них умными глазами.
Прежде чем Мадленка успела пошевельнуться, он подскочил к крестоносцу и с удивительной легкостью взобрался к нему на плечо.
Глава девятая,
в которой Мадленка на собственном опыте убеждается, что никому нельзя доверять
Тысячи мыслей взметнулись вихрем в голове Мадленки. Появление ручного горностая испугало ее; она была убеждена, что литвинка, эта пакостница, находится где-то поблизости и, стало быть, ни сама она, ни синеглазый не могут считать себя в безопасности. Мадленка метнулась за дверь, но во второй комнате никого не оказалось. Она отважилась даже выглянуть в коридор. Там должны были находиться двое стражей, но их почему-то на месте не оказалось, и Мадленка решила, что Филибер, скорее всего, отвлек их ударом по голове и уволок в укромное место. Закрыв за собой обе двери, Мадленка вернулась в спальню и только тут обратила внимание на то, что горностай ведет себя как-то странно. В самом деле, с чего бы это он, который раньше никому не давался в руки, стал прыгать на плечо незнакомцу? Более того, треклятый зверь ворковал и мурлыкал, как кошка, крутился, распушив хвост, и терся боками о щеку Боэмунда, который переносил все эти нежности с плохо скрытым раздражением.
Ужас и отчаяние охватили Мадленку, когда внезапная догадка, словно вспышка молнии, мелькнула в ее мозгу и заставила по-иному взглянуть на некоторые события и факты. Боэмунд отлично говорил по-литовски, так что даже урожденный литвин принял его за своего; он находился в плену в Литве, Анджелика была из Литвы, и зверька ей подарил «друг», имени которого она не называла. Все сходилось, если синеглазый был именно этим другом, но для Мадленки все сходилось чрезвычайно плохо. Она попятилась и на всякий случай сжала рукоятку кинжала, который прятала в складках одежды. Крестоносец, похоже, не заметил этого.
