И тогда Лора шагнула вперед. В лифт, к Севе.
– Умница.
Кажется, никогда она еще не слышала ничего более волнующего. Голос Севы моментально охрип, покрылся бархатом, и это слово скользнуло между ними так мягко, щекотно и сильно, что Лора задрожала. Кабина поползла вверх, и в ее гудении Лоре все слышалось это «умница… умница…». Невероятно, но эти секунды стали в чем-то равновесны с теми, давними и ужасающими. Только те были окрашены кровью, а эти…
В голове все смешалось. Попрощавшись с Севой на лестничной клетке, Астанина вошла в общий коридор и прислонилась лбом к стене. Кожа пылала. Переведя дух, Лора прошла в комнату и рухнула на кровать. В кои-то веки бессонница перестала обгладывать ее утомленные суставы. Спать, теперь непременно нужно поспать.
22.03
Она проснулась от грохота, села на кровати, силясь понять, что происходит. Казалось, что дом разваливается. Но спустя мгновение все затихло, кроме негромких причитаний в коридоре. Лора потерла глаза, набитые песком закатного сна, и вышла в коридор.
Катюша все-таки принялась за ремонт. Сейчас она возилась, отодвигая от стены резную консоль на орлиных лапах, и пришептывала вполголоса что-то сердитое. Грохот, очевидно, произвела оборвавшаяся вешалка для верхней одежды – она все еще лежала на полу в ворохе пальто и курток.
– Неугомонная ты, – протянула Лора.
Из своей комнаты выглянула хозяйка. Ее морщинистое лицо было обеспокоенным:
– Катюша, ты жива?
– Да, Теодора Михайловна, простите за шум. Не волнуйтесь, консоль целая!
Хозяйка махнула рукой:
– А, да что ей сделается. Добротная вещь, но всего лишь вещь. Мешается? Можно занести ко мне.
Катюша покивала головой:
– Мы ее с Лорой сейчас перетащим, не беспокойтесь. Лор, поможешь?
Со вздохом Лора взяла консоль с одного края.
– Тяжеленная!
Когда они понесли консоль в комнату, под столешницей что-то щелкнуло, сдвинулось, и на пыльный пол выпала толстая тетрадь в сафьяновом переплете.
– Ой, – Катюша отпустила консоль и, присев на колени, осторожно взяла тетрадь. – Смотрите… Чей-то дневник! Старинный! За тридцать второй год, с ума сойти…
– Покажи, деточка! – заторопилась Теодора Михайловна, и голос у нее дрогнул. Увидев почерк, она охнула и прикрыла рот сухонькой ладонью.
– Я знаю, кто это писал… Неужели правда нашелся…
Когда Теодора Михайловна посмотрела на девушек, в ее глазах стояли слезы.
Часть шестая
Дневник Велигжанина (окончание)
13 апреля 1933
Встретил Марту Ратникову на Ярославском рынке. Во всем облике – приметы крайней нужды. Простенькая ситцевая косынка, худые галоши, банка керосина под мышкой… Я поразился мысленно, а где же сапожки, где завитые на одну сторону волосы, нитки жемчуга, спускающиеся по груди до самого пояса… Она любила одеваться шикарно. Видно, все это осталось во временах ее замужества, а теперь вот наступило вдовство. Не думаю, что Марта рада меня видеть, была она сердита и настороженна. Разговор шел принужденно, но я не мог оставить ее в покое, прежде чем узнаю…
– Как ваша подруга поживает, Нина Романовна? – спросил я ее, мысленно зажмурившись. – Слышал, у нее были проблемы со здоровьем.
Марта сделалась совсем злою, зыркнула на меня, как на врага.
– Были. И теперь есть, и всегда уже будут.
– А вы не знаете, она в городе?
– Вернулась три недели как.
Я чуть не взорвался от воодушевления. А Марта меня одернула:
– Только не вздумайте заявиться к ней. Видите, чем ваша история обернулась! В прошлый раз она чуть не умерла, а в этот… Не испытывайте судьбу, Михаил Александрович. Вам это ни к чему, и Нине тоже.
И ушла, оставив меня стоять с открытым ртом. Стало быть, Нина рассказывала ей про меня. Но что значат ее слова? Я виноват в том, что Нина попала под машину? Только если она сама шагнула… Но я отказываюсь в это верить. Нет, не может быть.
16 апреля 1933
Снова перебои с продовольствием. «Правда» молчит, но ходят слухи, на Украине сильный голод. Надо бы в этом году Идалию Григорьевну на дачу отправить пораньше. Пусть в огороде копается.
Нина теперь затворница. Я хожу возле ее дома, но он так огромен и неприступен, что навевает мне сравнение с заколдованным и зловещим замком, куда заточена сказочная принцесса. Мне бы дать знать, что я рядом.
1 мая 1933
Сегодня снесли Спас-на-Бору. Решение принято лишь на той неделе. Как быстры мы стали на расправу, новые люди…
Набрался смелости, пришел вчера снова к ее дому. Ходил как кот вокруг горячей каши. Наконец попросил консьержку меня впустить, та звонила в квартиру. Подошла Нина, я знаю. Но консьержка, положив трубку, заявила:
– Вас пускать не велено. Товарищ Вяземская отдыхает.
Невероятно.
Я шел по улице, как помешанный. Она не хочет меня видеть. Даже просто принять, показаться на глаза.
Хотя – чего же я хочу? Она верна своему решению. Не знаю, как ей это удается, но верна. Решила расстаться – и рассталась, и ни к чему ей мои сетования. Я отчего-то подумал, что несчастный случай, с ней приключившийся, мог поколебать ее. Оказалось, нет.
Несколько остановок проехал на трамвае, сошел на Сухаревке. Один взгляд на Башню – и тут же плывет перед глазами наша экскурсия. Обледеневшая галерея. Надо же, прошел целый год с лишком, а я помню все до малейшей черточки. И ее ангоровый свитер, в котором она была ангел. Но сегодня я ипохондрик, все представляется в угасшем свете.
Как-то раз на посиделках (художники, парочка фельетонистов и я) читал в рукописи у Мариенгофа, которую он притащил за полночь, пропахший дымом и крещенским морозом, несколько слов о Башне. Они меня тогда неприятно поразили, запомнил почти дословно: «Мы подъехали к башне, которая, как чудовищный магнит, притягивает к себе разбитые сердца, пустые желудки, жадные руки и нечистую совесть». Так-то. Книга, кажется, до сих пор не вышла, но слова эти запали мне в душу, я еще удивился такому странному взгляду на мир и на мою Башню-красавицу. Пожалуй, можно сказать, что в тот момент я даже обиделся за нее: мол, она не может сказать ничего в свое оправдание. Хотя ей все это не нужно. Как женщине, ослепительной настолько, что к ней не прилипают сплетни. Но сегодня я повторил, глядя на ее вышину: магнит, который притягивает к себе разбитые сердца. Выходит, Мариенгоф был прав? Хотя отчасти.
А я… Со мной все ясно. Год минул. Пора перебеситься.
27 мая 1933
На даче.
Сегодня гуляли по лесу с Идалией Григорьевной. Такого не бывало уже несколько лет, думаю. Не могу припомнить предыдущий раз. Она сказала что-то смешное, как бывало некогда, чуть не сказал «в старину». И я засмеялся, засмеялся с легким сердцем, ей как своей доброй знакомой… И тут же осекся, потому что почувствовал боль. Такую сильную, тупую боль, распространившуюся по всей душе (клянусь, я даже почувствовал, где гнездится это призрачная субстанция). Мне показалось кощунственным то, что я могу смеяться вдали от Нины. Как она сейчас? Вспоминает ли обо мне? Смеяться без нее – почти святотатство, измена большая, чем делить постель не с ней. Как отчаянно я хочу увидеть выражение ее глаз, отблеск ее улыбки, ее вздернутый носик. Что она делает сейчас, чем занята ее головушка? Я много думал о своей любви, и понял, что не могу прекратить ее, как не могу заставить тучу поворотить к горизонту. Мои чувства не делают меня ни умнее, ни достойнее, ни богаче, ни сильнее, но в душе я ношу тяжелую теплую медь, слитками и россыпью, и ничего мне с этим не поделать. Пока жив – будет и этот клад внутри меня. Его не могут отобрать ни Вяземский, ни Идалия Григорьевна, ни даже сама Нина.
