— Да здравствует советская милиция!
Постового бережно подбросили вверх. Он взлетел, держась за кобуру, и так же мягко опустился.
— Ну что вы, ребята, я на посту!
Все это видел директор школы Крестовский. Он подбежал, вернул учеников в колонну, а после праздников вызвал с урока Ивлева и велел на комитете поставить вопрос об исключении участников «качания» из комсомола, что означало белый билет для поступления в вуз и призыв в армию. Среди исключенных оказались лучшие ребята. И Хохряков, конечно, вляпался. Крестовский назвал его злостным зачинщиком, Ивлев получил указание исключить его из комсомола.
— Ну вот, ма, золотая медаль в кармане!
— Я решила: иди на философский, сынок. Марксизм-ленинизм — это самое прочное. Ты будешь теоретиком, и я буду спокойна.
Слава привык подчиняться авторитету матери. Ей трудно было не подчиниться. Отец тоже ее всегда слушался, показывая тем пример сыну. Это была красивая женщина, слегка располневшая. Она тщательно скрывала, что когда-то была неистовой богомолкой. Семья была благородных кровей, а она в рубище пешком ходила в Сергиев за святой водой в Надкладезную церковь. Ей было тогда семнадцать, уже три с лишним послереволюционных года прошло, когда она решила податься в монастырь совсем. Долго в монастыре она не пробыла. Его разграбили при содействии соседней воинской части. Монашек изнасиловали, игуменью поставили к стенке.
Немного спустя Татьяна Савельевна стала комсомолкой, такой же неистовой и верующей в Ленина. Она активно пропагандировала свободную любовь, такую, какая записана в Манифесте коммунистической партии и какая будет при коммунизме. Сергей Сергеевич Ивлев женился на ней, когда ей было уже под тридцать. Она была весьма хороша собой, уходила от него, но вернулась. Отец Ивлева был инженером, сидел в конструкторском бюро энского почтового ящика, занимающегося атомной энергией, и никогда не рассказывал чем занимается. Он жил размеренной жизнью: дом, работа, чтение «Правды». Говорить Славе с отцом было не о чем.
Вячеслава должны были оставить в аспирантуре. Уже вытанцовывалась тема диссертации: «Борьба коммунистической партии против пережитков культа личности за укрепление ленинских норм партийной жизни». Правда, нормы собственной жизни Ивлевых не изменились. Ивлев, как и мать, считал, что иностранные продукты, появившиеся в магазинах, есть опасно: они могут быть отравлены. Некоторые дальние родственники Сергея Сергеевича между тем вернулись из мест заключения. Татьяна Савельевна уверяла, что партия знает кого сажать, и, видно, грехи у них были. Отец с нею соглашался, но сын вдруг начал спорить.
Незадолго до этого Слава встретил Хохрякова. Зашли в пивную, взяли по кружке. Хохрякову удалось скрыть исключение из комсомола и поступить в пединститут. Он учился на английском отделении, слушал иностранное радио и рассказал об этом сокурсникам, за что был исключен из института. Помытарившись с полгода, пристроился в библиотеку.
— Скоро буду выдавать твои труды, партийный философ! Но ты вроде уже не такой голубоглазый…
Теперь Ивлев иначе воспринимал его. Они стали встречаться. С Хохряковым было интересно. В одну из встреч Ивлев сказал:
— Хохряк, ты прости школьную дурость. Я понял. Прости!
— Простить не могу, — отрубил Хохряков, будто ответ был заранее готов. — Да и на что оно тебе, прощение? А если понял, молодец. Раньше я думал, что такие, как ты, вообще не способны умнеть.
Хохряков выбирал забавные штуки из иностранных журналов, переводил и носил их по редакциям, немного подрабатывая к скудному библиотечному прокорму. Он привел Ивлева к Раппопорту. Философа Ивлева взяли литсотрудником в «Трудовую правду». Вокруг шаталось, бродило. Ивлев не мог понять что. Резьба у винта снашивалась постепенно, колечко за колечком, пока гайка не соскочила. Этому способствовали и спецкоровские командировки. Накануне Дня Советской армии его послали на учения Северного флота.
— Славик, что с тобой? — первой спросила машинистка Инна Светлозерская, когда после командировки он диктовал ей материал. — У тебя виски поседели…
— Да я на ученьях был военных…
— На ученьях ведь, не на войне!..
Эсминец, на котором спецкора Ивлева вывезли на учения, получил сообщение, что условный противник находится в зоне досягаемости.
— Ракетными снарядами — огонь!
Выстрела, однако, не последовало. Снаряды заклинило. Ничего нельзя сделать, кроме как выбивать их кувалдой.
— Кто пойдет добровольно? — спрашивает командир.
Желающих не нашлось.
Взял он сам в руки зубило и кувалду. Мгновенно вся команда легла на палубу. Ивлев тоже лег со всеми.
— Чего вы боитесь, кретины? — обернулся командир. — Если взорвется, все равно никого не останется!
Он начал легкими ударами осторожно выбивать ракеты, застрявшие в полозьях.
Все обошлось. Эсминец, так и не приняв участия в учениях, вернулся на базу. Здесь выяснили, что взяли ящики с ракетами другого калибра.
— Кто грузил? Судить!
— Как же так! — удивлялся Ивлев в разговоре с командиром. — А случись настоящая война?..
— Наивный вы человек! А в овощной магазин идешь — там капуста гнилая бывает?
— Ну, бывает…
— Почему же на овощной базе может быть бардак, а на военной нет? Люди-то те же!
В очерке Ивлева «На страже наших рубежей» все было написано как надо: эсминец, наголову разгромив условного противника, с победой возвращался к родным берегам. Могучие советские ракеты готовы в любую минуту поразить любого врага. Слава съездил в военную цензуру на улицу Кропоткина и поставил штамп «Печатать разрешается». Материал хвалили на летучке. А спецкор Ивлев долго не мог забыть железный пол палубы эсминца, на котором он лежал, закрыв руками голову.
Над сомнениями Славы Яков Маркович только посмеивался. Он дал Ивлеву Солженицына. Раппопорт довел до кондиций то состояние, которое пошатнул Хохряков. Слава отряхнулся от гипноза прошлого, который мать тщательно поддерживала в нем, от философского факультета. Он увлеченно уверял друзей, что Солженицын — это настоящая литература, все остальное — вода в ступе. Узнав, что 12 декабря 68-го Солженицыну исполняется пятьдесят, Вячеслав отправил телеграмму в Рязань: «Поздравляю Вас, надежду и гордость русской литературы. Ивлев». Он рассказал об этом Раппопорту. Тот похвалил его, но как-то вяло. «Климу Ворошилову письмо я написал, а потом подумал — и не подписал», — продекламировал он.
— Я подписал! — возразил Ивлев.
— И зря, дружище…
Недели через три Ивлев получил повестку явиться на улицу Дзержинского, дом 16, в Управление КГБ по городу Москве и Московской области. Особняк был старинный, с лепкой на стенах и потолках. В кабинете, куда его провели, сидел приятный молодой человек комсомольского возраста, радушно улыбающийся. Спросив некоторые анкетные данные у Славы, он поинтересовался:
— Вы знаете Солженицына?
— Знаю…
— Давно знакомы?
— Не знаком.
— А встречались?
— Нет, не встречался.
— Тогда назовите общих знакомых.
— У меня нет с ним общих знакомых.
— Неправда! Незнакомым не посылают поздравительных телеграмм.
— Он известный советский писатель, поэтому…
— Что вы читали?
— Я читал… — Вячеслав Сергеевич сразу отсек то, что он читал в рукописях, — читал «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор»…
— «Раковый корпус»?
— Нет…
— Но вы знаете, что Солженицын ведет деятельность, которая на руку врагам нашей партии. Выходит, вы его поддерживаете?
— Возможно, я неясно выразился, — сказал Ивлев, стараясь незаметно сжать руки в кулаки, чтобы не дрожали. — Солженицына печатает «Новый мир». Я полагал, что печатается, то можно читать, и это может нравиться или не нравиться.
— Вы не хотите понять, — продолжал следователь. — Дело не в том, нравится или не нравится. А в том, что вы, журналист, работник идеологического фронта, поддерживаете писателя, которого хвалит буржуазная пресса. Вы подумали, кого и почему хвалят враги? У нас есть данные, что вы с ним знакомы…
— Я сказал: лично не знаком, никогда не видел.
— А портрет — он вам подарил?
— Какой портрет?
— Тот, который висит у вас в квартире.
Портрет этот переснял с маленькой фотографии Саша Какабадзе и сделал по экземпляру в подарок Ивлеву и Раппопорту.
— Что же замялись? Говорите!
— Этот портрет я купил… Купил в подворотне возле букинистического в проезде МХАТа…
— У кого купили?.. Опишите внешность.
— Такой маленький парень, с бородой, вроде студент…
— Допустим… И все же вы могли бы рассказать больше.
Его отпустили, предупредив: будут вызывать еще. Он был очень напуган. Он никому не сказал о беседе, даже жену решил не волновать. Но на следующий день его вызвали к редактору. С глухо бьющимся сердцем он вошел к Макарцеву.
